Дворянская дочь

Неделей позже, когда я встретила Алексея в другом конце Зоологического сада, то сразу увидела, что у него важные новости.

— У меня для вас письмо, — сказал он, когда я присела на скамейку рядом с ним. — Но прежде чем прочесть его, Татьяна Петровна, — он дотронулся до моей ледяной руки, — вы должны знать, что все, о чем в нем говорится, уже в прошлом. Доктор, мой бывший студент, настоял, чтобы князя перевели в большую камеру с окном, выходящим на залив, и, кроме того, по медицинским соображениям были прекращены допросы.

— Допросы! Значит они пытали отца, — знакомое чувство слабости охватило меня.

— Не совсем так. Они не посмеют причинить физического вреда свидетелю такого ранга, как князь, которого они хотят представить в суде. Мой друг-врач считает, что он полностью оправится от плохого обращения. Прочитать вам письмо, Татьяна Петровна?

— Нет, я сама. — Я взяла письмо дрожащей рукой.

Перед глазами поплыли мелкие карандашные каракули, написанные по-английски на медицинском бланке:

„Дорогая моя дочка Татьяна!

Я пишу эти строки, спеша предупредить тебя, чтобы ты не приходила сюда, какие бы увертки они не применяли, чтобы вынудить тебя сделать это. Я не подписал никакой лжи. Я не сделаю никаких ложных признаний в суде. Единственное, чего я боюсь, так это того, что могу сказать что-нибудь неумышленно, от изнеможения. Я не могу в своей камере ни встать во весь рост, ни выпрямить полностью ноги. Они не дают мне спать. Электрический свет горит день и ночь. Каждые пять минут охранник освещает меня вспышкой через глазок. Это сводит меня с ума. Я объявил голодовку, но меня подвергли принудительному кормлению. Допросы — это почти облегчение. По крайней мере, они обостряют мой ум. Я не надеюсь на спасение, освобождение возможно только со смертью. Я умоляю тебя снова: беги из России — у тебя есть друзья, которые помогут тебе, — и тогда поведай миру, что этот проклятый режим сделал со мной, с нашей несчастной нацией!

Храни тебя Бог, моя милая.

Папа“.

— Боже милостивый, — простонала я, — Алексей, как мы можем быть уверены, что они не будут пытать отца снова?

— Мой друг заявил, что князь не выживет при дальнейшем плохом обращении. И Максим Горький, и Луначарский ходатайствовали за него перед самим Феликсом Дзержинским.

Поляк Дзержинский — создатель и глава ЧК, еще один дворянин-ренегат, как Ленин, столь же холодный и жестокий, сколь изысканный и красивый.

— Тогда, может быть, они отпустят отца? — ухватилась я за соломинку.

— Татьяна Петровна, — Алексей грустно посмотрел на меня, — почему вы не хотите сделать того, о чем умоляет ваш отец, и позволить мне устроить ваше бегство? Я оформлю документы для вас как для моей жены, а для няни как для вашей матери.

— Неужели вы оставите Россию ради меня?

— Не ради одной вас. Я считаю жизнь в полицейском государстве отвратительной.

— Я рада, но меня еще не оставляет надежда. У нас есть друзья, работающие для освобождения отца. В любой момент я могу получить от них известие.

— Спасти вас любой ценой — вот что меня сейчас заботит больше всего, — сказал Алексей.

Он раздраженно отмахнулся от моих благодарностей, и я покинула его, страстно желая побыть одной и помолиться.

Дома, в своей конюшне, я провела много часов на коленях перед моей любимой иконой Спасителя. И на следующее утро, как будто в ответ на мои мольбы, явился тот самый уличный мальчишка с шифровкой от Бориса Майского. „Мы проникнем в Кронштадтскую тюрьму, — гласила она, — надежда и терпение!“

Я приказала мальчику подождать и написала на клочке тонкой бумаги, который можно было легко проглотить: „Мой храбрый отец, мой любимый мученик, твое освобождение приближается. Держись! Т.“ Я завернула его в большой кусок бумаги, на котором написала: „Передайте это отцу, во имя Господа!“ Это послание я засунула под подкладку кепки мальчика с наказом вручить профессору Хольвегу на квартире лично, до того как он уйдет на лекцию.

Май и июнь прошли в лихорадочном состоянии сменяющих друг друга надежды и отчаяния.

В наш общий с моей тезкой двадцать первый день рождения няня вспомнила рождение двух Татьян. Это торжественное событие не имело теперь никакого отношения ко мне или к Таник. Дни ее отца были сочтены, и сама она тоже находилась в ужасном оцепенении, прерываемом иногда неистовыми вспышками надежды. Но могла ли быть хоть капля надежды для екатеринбургских пленников?

Алексей под моим нажимом согласился, что белые в Сибири с помощью чехов добились некоторого успеха. Раньше он объяснил мне, как чешская армия численностью в 300 тысяч человек, которая сражалась на русском фронте, отказалась сложить оружие после заключения сепаратного мира в Брест-Литовске. Вынужденная возвращаться кружным путем через Владивосток, она захватила Транссибирскую магистраль. Атакованная и остановленная большевиками, она заключила союз с армией адмирала Колчака. Чехи были одним из многих странных и разрозненных элементов, которые образовали постоянно меняющийся пестрый рисунок начинавшейся гражданской войны.

— Я боюсь, однако, — добавил Алексей, — что продвижение белых может создать даже более опасное положение для бывшего царя и его семьи. Большевики не захотят рисковать его освобождением.

— Вы имеете в виду, что они его расстреляют раньше? — Я обдумывала эту печальную перспективу, как раньше обдумывала свою судьбу и отца, находясь в состоянии полной прострации. — Если... — вспыхнула призрачная надежда, — если белые не захватят город... внезапно.

Я цеплялась за эту надежду, пока ожидала известий от генерала Майского. В конце июня пришло наконец предупреждение быть наготове. Я надела патронташ с револьвером, зашила драгоценности в шов юбки и приказала Федору и Семену вооружиться ножами. Наконец, в начале июля я получила адрес на Васильевском острове, куда мы собрались один за другим, не вызывая подозрений, ночью 10 июля 1918 года.

В полдень девятого, я в последний раз пошла на встречу с Алексеем в Соловьевском саду. У него было еще одно запечатанное письмо от отца, переданное медицинскому инспектору во время ежемесячного обхода, для того чтобы тот переслал его своему бывшему профессору. В конверте был листок бумаги, видимо, написанный без спешки и на этот раз по-русски:

„Доченька!

Я благодарю тебя за нежные слова утешения. Мои мучения не возобновлялись с тех пор, как я был переведен из „норы“, благодаря милосердному заступничеству доброго доктора, который позаботится, чтобы это мое последнее письмо дошло до тебя. Меня оставили в покое и даже оказали ряд маленьких любезностей, которые доставили мне особенное удовольствие. Моя камера чистая и тихая. Я уже не вспоминаю о прежних обидах и тяжелых испытаниях. Прошу тебя, не преувеличивай этих испытаний, дорогая. Я страдал куда больше, когда умерла твоя мать. Благодаря последним страданиям, я, наконец, искупил свою вину за ее безвременную смерть, которая преследовала меня всегда и вселяла в меня печаль даже в добрые старые времена.

В эти последние дни моей жизни я чувствую глубокую умиротворенность. Вера, которая была простой формальностью, теперь открылась мне во всей ее силе и красоте, как когда-то давно — тебе, когда ты еще была ребенком. Ты, наверное, помнишь бабушкины предсмертные слова: „Петя, когда придет твое время, а это может быть скоро, не бойся. Все ужасы, все мучения кончатся. Бог милостив“. Ужасы и мучения для меня теперь действительно кончились. Единственное, о чем я сожалею, это о том, что моя несчастная страна в жестоких руках таких людей, как Бедлов, и о том, что мои друзья теперь в их власти, и среди них мой государь. Мое единственное желание — знать, что ты на пути к своему любимому, который скоро заставит тебя забыть это страшное время, время, когда ты храбро боролась за мое спасение. Я в глубине души чувствую, что все это пройдет, и я очень скоро перестану тревожиться о твоей безопасности. А пока только это лишает меня покоя. Я прошу тебя, чтобы и ты не тревожилась обо мне. Ты ни о чем не должна сожалеть, даже если дело обернется не так, как уверяла меня ты в своих письмах. Будь уверена — я умру с честью, не опозорив нашего древнего русского имени.