Дикое Сердце (ЛП)

- Дело в том, что сеньор Д`Отремон…

- Тебя не касается то, что делает сеньор Д`Отремон.

- Но сеньора София…

- Это еще меньше тебя касается.

- Дело в том, что я все видел и слышал. Я не хочу, чтобы по моей вине…

- В то, что происходит по твоей вине, тебе тем более не следует вмешиваться. Ты не распоряжаешься и не приказываешь себе. Тебя привезли, чтобы подчиняться и молчать. Иди в свою комнату. Иди в кровать, если не хочешь, чтобы я тебе это сказал по-другому. Иди! – он резко толкнул его в комнату и закрыл дверь на ключ.

- Откройте! Откройте! – кричал мальчик, с силой стуча в дверь.

- Замолчи, проклятый! Я тебе открою, когда придет хозяин! Замолчи!

- Ана, мне нужно немедленно поговорить с сеньорой.

- Сеньора никого не хочет видеть, сеньор Ноэль. У нее мигрень, а когда у нее мигрень, она никого не желает видеть.

Медленный, без выражения, приторный и тяжеловесный голос любимой служанки сеньоры Д`Отремон, растягивался словно мягкое препятствие, задерживая напор нотариуса, который уже собирался пройти под занавесками, закрывавшими вход в покои Софии.

- Я должен сказать ей очень важное, – настаивал Педро Ноэль.

- Сеньора никого не слышит, когда у нее болит голова. Она говорит, что ее боли усиливаются, когда с ней разговаривают. К тому же, сейчас очень рано.

- Доложи обо мне, скажи, это срочно, и увидишь, что она меня пустит.

Служанка-метиска улыбнулась, показывая белые зубы и качая кудрявой головой, украшенной маленьким кружевным чепчиком на французский манер. Мягкая и упрямая, упорная и кроткая, казалось, у нее был дар истощать терпение нотариуса.

- Ты не слышала, что нужно доложить сеньоре? Почему стоишь тут?

- Чтобы доложить сеньоре, я должна поговорить с ней, а сеньора не хочет, чтобы с ней говорили, когда у нее болит голова.

- Что происходит? – вмешалась София, выходя из спальни.

- Простите, сеньора, но мне нужно с вами несколько минут поговорить. Это важно.

- Должно быть очень, раз приходите в шесть часов утра.

- Дело в том, что сеньор Д`Отремон не вернулся со вчерашнего вечера, когда выехал на лошади.

- Не вернулся?

- Нет, сеньора, и никто не знает, куда и почему он уехал. Я видел, что он умчался, как на крыльях, спросил слуг, но никто не мог ответить.

София сделала усталое выражение лица, опираясь на служанку. Ни долгие слезы, ни бессонница не меняли ее внешности: бледная, хрупкая, как полузадохшееся тепличное растение в оранжерее, она производила впечатление, будто впервые слышит то, что прекрасно знает. Только губы слегка сжались, а во взгляде промелькнула красная вспышка злобы.

- Вы утверждаете, будто я это знаю?

- Говорят, он выехал после вашего с ним разговора. Я знаю, что в эти дни он пережил неприятные волнения, он находился в злополучном состоянии беспокойства, тревоги, напряжения.

- Так вы знаете больше меня. По-видимому, это грустная участь жен: нас не уведомляют. Вы пришли не в лучшее место для получения сведений.

Нотариус беспокойным взглядом поискал ребенка, но Ренато уже воспользовался случаем, чтобы выйти из комнат матери. Он задержался с обратной стороны штор, чтобы с интересом послушать слова нотариуса.

- Я бы осмелился попросить у вас на эти дни немного терпения для сеньора Д`Отремон, сеньора. Вы единственная, кто может или облегчить, или утяжелить его ношу, потому что, хотя, возможно, вы и начали сомневаться, но супруг обожает вас, София.

- Ну тогда он странным образом обожает меня, – вздохнула София с горечью. – Но это дело личное и частное. Еще раз повторяю: я не знаю, куда поехал Франсиско и почему он провел ночь не дома. А теперь, извините, я очень занята и готовлюсь к поездке в Сен-Пьер с Ренато. Можете сказать мужу, если он послал вас узнать о моем состоянии души. Я уезжаю в Сен-Пьер и уже послала письмо Маршалу Понмерси, чтобы он сделал одолжение и принял меня по приезде в столицу.

Свободный от общества матери и присмотра Аны, Ренато быстро удалился. Его голова пылала, мысли и чувства беспорядочно кружились. Резкие слова, которые он никогда не слышал между родителями, жестокость Франсиско Д`Отремон, которой он благородно противостоял, как любящий сын, – вся эта масса странных событий совершала круговерть. Набежали тучи в голубом небе его счастливого детства, заставляя впервые в жизни ощутить себя ужасно несчастным. Не хотелось говорить со слугами, не хотелось разговорами усиливать боль матери, но ему нужно было доверить кому-нибудь грусть своего детского сердца. Он бросился искать друга, вспомнив о нем. Но комната, где его заперли, была пуста. Окно, выходящее в поле, распахнуто – исчезнувшая железная балка открыла проем, через который сбежал Хуан. Он искал его с тоской, как никогда, с горьким чувством незащищенности, ведь впервые родители, которые были его евангелием и оракулом, покачнулись на своем пьедестале.

Через тот же проем выпрыгнул и Ренато, крикнув во весь голос беглецу:

- Хуан! Хуан!

И наконец он увидел его, уже довольно далеко от дома, у каменистого русла ручейка, порывисто и неистово стекавшего с горы, как и все на этом острове, поднявшегося из морей извержением вулкана. Он добежал до него, запыхавшись.

- Хуан, почему ты не отвечал?

Хуан медленно встал, посмотрел на него чуть ли не с досадой, чувствуя к нему какую-то злобу. Он так сильно отличался от ребят, которых он раньше встречал. С длинными, светлыми и прямыми волосами, в узких вельветовых штанах и белой шелковой рубашке он был похож на фарфоровую куклу, сбежавшую из украшенного салона. Но Ренато улыбался ему мужественно и прямодушно, ясные глаза смотрели приветливо, искренне, с неудержимой доброжелательностью, которой Хуан Дьявол сопротивлялся, и спросил, пожимая плечами:

- Зачем ты кричал? Хочешь, чтобы меня поймали?

- Разве ты сбежал?

- Конечно! Не видишь, что ли?

- Хм, Баутиста сказал Ане, что запер тебя, чтобы ты не мешал; а я, как только смог, сбежал из маминой комнаты, чтобы открыть тебе дверь.

- Чтобы не мешать, я смываюсь.

- Смываешься? Ты хочешь сказать уходишь?

- Ну конечно. Но только не знаю, куда. Я больше не хочу здесь находиться!

- Но папа хочет, чтобы ты был здесь, и я тоже. Ты мой друг, и я не оставлю тебя. Не уходи, Хуан. Мне сейчас тоже грустно. Сеньор Ноэль сказал маме, что ты был очень несчастным, для своих лет слишком много страдал; я тогда его не очень хорошо понял, потому что не знал, что значит страдать по-настоящему.

- А теперь знаешь?

- Да, потому что сейчас мне очень грустно. Папа неожиданно стал плохим.

- Неожиданно? Они раньше никогда не ссорились?

- Нет, никогда. А ты откуда знаешь, что они поссорились? Ты не спал?

- Они меня разбудили.

- Кто? Папа или мама? Ну а меня нет. Я не спал. Папа отправил меня спать, но иногда я не слушаюсь. И тут я увидел, как он проходит, подумал, он пошел тебя ругать, ведь я рассказал, что ты делал вчера. Потом прошла мама, а затем я услышал, как они кричат, а когда пришел… ну, если ты не спал, то слышал. Папа… – его голос задрожал. – папа повел себя плохо с мамой.

Теперь он избегал взгляда Хуана, словно его смущало, что тот слышал произошедшую сцену. Но Хуан сжал губы и не ответил, ощущая себя мужчиной перед Ренато, неосознанно чувствуя, что должен молчать и хранить эту мучительную тайну, не зная, правда это или ложь.

- Не знаю, как началась ссора. Я слышал, мама хотела поехать в Сен-Пьер, а он не хотел ее отпускать. И разозлился, когда она сказала, что поедет в любом случае на встречу с губернатором или с этим маршалом, не знаю, как его зовут, но он был другом моего деда. И тогда… если ты слышал, то уже знаешь. Мне пришлось вмешаться, чтобы защитить маму, и мы с папой поссорились. Он ускакал на лошади и до сих пор не вернулся домой. Поэтому мне грустно.

Ренато ждал ответа, замечания, но Хуан ничего не говорил, хмурый и молчаливый, и Ренато мягко продолжил: