Наследница. Графиня Гизела (сборник)

Шляпа Оливейры переходила из рук в руки, каждая из дам украшала ее цветком, наконец она очутилась в руках баронессы Флери. Улыбнувшись португальцу, она прикрепила к ней великолепные лазоревые колокольчики и намеревалась возвратить шляпу хозяину, как вдруг остановилась и стала прислушиваться. Мгновенно смолкла болтовня, и среди всеобщего безмолвия послышались глухо раздававшиеся удары копыт мчавшейся во весь опор лошади. Уж не испугалось ли чего животное? Не успела мысль эта мелькнуть в голове присутствующих, как по грейнсфельдской дороге действительно промчалась лошадь. Ее спину, точно легкое летнее облачко, обвивало белое женское платье, и над высоко поднятой головой животного развевались распущенные каштановые волосы. Золотистые лучи солнца, проникавшие кое-где между вершинами, бросали пятна на коня и всадницу, и это делало прекрасным и без того поразившее всех явление. Дамы с криком бросились врассыпную.

– Боже мой! – Князь был испуган.

Баронесса Флери, как обезумевшая, простерла вперед руки.

– Воротись, Гизела, я заклинаю тебя! – баронесса была вне себя. – Я не могу этого видеть! Страх убьет меня!

Но лошадь, прекрасный арабский скакун, уже стояла как вкопанная посреди луга; пена срывалась с удил, ноздри ее раздувались.

– Грейнсфельд горит! – прокричала всадница, не обращая внимания на восклицания и жесты мачехи; ее прекрасное лицо было бледно как смерть.

– Замок? – спросил португалец. Он один, по-видимому, сохранял спокойствие, все остальные стояли совершенно растерянные, застигнутые врасплох.

– Нет, в селении горят сразу несколько домов, – отвечала молодая девушка, едва переводя дыхание и откидывая назад свои великолепные волосы.

– И ради чего ты мчалась таким бешеным образом? Сумасшедшая! – Министр был совершенно возмущен.

Между тем португалец сказал несколько слов его светлости и, поклонившись ему немедленно скрылся в лесу.

Казалось, молодая девушка из всех присутствовавших заметила только этого человека: при его вопросе по ее бледному лицу разлился нежный румянец, который исчез снова, едва португалец покинул поляну.

Наконец оцепеневшее общество пришло в себя: кавалеры, а вместе с ними графиня Шлизерн, поспешно окружили коня и амазонку. Молодые дамы в понятном изумлении и с объяснимым неудовольствием держались поодаль, не спуская, однако, глаз с лица юной наездницы, которая так неожиданно расстроила веселое собрание. Как, это воздушное существо, так грациозно державшееся в седле, такой сильной рукой управляющее лошадью, и есть то самое «хилое, желтое созданьице», которое, по словам его родственников, умирало медленной смертью в своем уединении?! Этих дивных карих глаз когда-то боялась хорошенькая фрейлина? И в этой прекрасной, украшенной роскошным сияющим нимбом из волос головке таилась злоба?

– Милая Ютта, ты с нами сыграла отличную шутку! – проговорила графиня Шлизерн своим едким тоном, обращаясь к баронессе. – Признаюсь, я удивлена так, как никогда не удивлялась за всю свою жизнь… Твои нападки на «мои любопытные глаза» как нельзя удачны.

Баронесса ничего не ответила на эти колкие слова. Она была бледна как смерть, хотя уже и овладела собой. Глаза ее с упреком устремились на падчерицу.

– Милое дитя, да простит тебя Бог за то, что ты сделала! – сказала она мягко. – Я никогда не забуду этой минуты! Ты же знаешь, какая невыразимая боязнь овладевает мной, когда я вижу тебя на лошади! Ты же знаешь, как я дрожу за твою жизнь. Вспомни, что ты мне обещала?

Гизела на минуту застенчиво остановила взгляд на чужих лицах, но потом ее карие глаза обрели смелость и решительность.

– Я обещала не показываться тебе на глаза на лошади, мама, – сказала она, – но должна ли я оправдываться за то, что не могла сдержать своего обещания, когда приехала сюда за помощью для бедных сельчан? Все наши люди на ярмарке в А., а дома только старик Браун, который не может ездить верхом, да хромой конюх Тиме. В селении нет ни единого мужчины – все на работе в Нейнфельде. Женщины и дети бегают с воплями вокруг своих пылающих домов. – Она замолкла: в голове ее пронеслась та ужасная картина отчаяния, которая заставила ее мчаться по горам и лесам на неоседланной лошади. Она поняла, что, хотя пребывание ее здесь, на лугу, продолжалось лишь несколько минут, но и они были потеряны. Она должна ехать далее, прочь от этих людей, ни один из которых не шевельнет и пальцем, чтобы помочь несчастным, прочь от этих знатных особ, которые или не слыхали, или сейчас же забыли, что там, за лесом, горят жилища людей… Презрительная усмешка, характерная когда-то для прекрасного лица графини Фельдерн, изогнула красивые уста девушки. Взор ее был устремлен на нейнфельдскую дорогу, и она решительно направила туда своего скакуна.

Если бы глаза присутствующих не были устремлены на молодую графиню, то придворные недоброжелатели имели бы возможность насладиться зрелищем, для них более интересным, чем красота юной амазонки. Министр, этот идеал дипломата, его превосходительство с «железным лбом», о который разбивались стрелы противника, этот субъект с тяжелыми веками, которые поднимались и опускались, подобно театральному занавесу, давая возможность видеть лишь то, что позволял он – могущественный, внушающий страх государственный человек, – вдруг изменил своей невозмутимости, как и его супруга. Он тщетно старался овладеть собой и принять обычный равнодушно-спокойный вид, но, видимо, не в его власти было стереть со смертельно побледневшего лица выражение отчаяния и злости.

Едва девушка собралась двинуться с места, как он грубо схватил рукой лошадь за повод и устремил на падчерицу дикий, грозный взгляд.

– Папá, позволь мне ехать в Нейнфельд, – сказала она решительно, энергичным движением руки подтягивая к себе поводья и поднимая хлыст.

Лошадь взвилась на дыбы – стоявшие поблизости в ужасе разбежались.

В эту минуту послышался глухой выстрел.

– В Нейнфельде ударили в набат! – констатировал князь. – Господин фон Оливейра не шел, а летел. Успокойтесь, прекрасная графиня Фельдерн! – обратился он мягко к Гизеле. – Вам не нужно ехать далее. Неужели вы думаете, что я оставался бы таким спокойным, если бы не был уверен, что там, – он указал в направлении Нейнфельда, – готовится самая скорая помощь?

Только теперь заметила Гизела пожилого господина, самого невзрачного и сухощавого из всего собрания. Он обратился к ней, называя ее именем бабушки. Это показалось ей странным, так как она не подозревала, что в ней он увидел несравненные черты своей «протеже». Голос его был так добродушен, и это знакомое ей лицо с маленькими серыми глазками – у гувернантки были фотографии, литографии и картинные изображения его – казалось таким приветливым рядом с враждебностью отчима, что сердце ее невольно смягчилось.

– Очень благодарна вам, ваша светлость, за успокоение, – сказала она, улыбаясь и склоняя свой грациозный стан.

Она, очевидно, хотела прибавить еще несколько слов, но министр снова схватил повод и на этот раз уже не выпускал его из рук. В эту минуту он вполне владел собой и способен был изобразить сострадательную и одновременно извиняющуюся улыбку, с которой взглянул на князя, когда тот отшатнулся в сторону при движении лошади. Барон повелительным жестом указал на аллею.

– Ты сию же минуту вернешься в Грейнсфельд, дочь моя, – сказал он холодно и резко. – Надеюсь сегодня же найти случай объясниться с тобой по поводу совершенного, которому нет ничего подобного в летописях фамилий Штурм и Фельдерн.

Гордая кровь имперской графини Штурм и Фельдерн, к которой он только что апеллировал, ударила в лицо молодой девушки. Гизела величественно выпрямилась, и, хотя сжатые губы ее не проронили ни слова, легкое, выразительное пожатие плечами было куда значительнее слов, что могли бы вызвать раздражение.

– Но, мой милый Флери… – воскликнул князь оживленно и с сожалением.

– Ваша светлость, – перебил его министр с покорным видом, но с тем ударением, которое было хорошо известно князю и означало непреклонную волю его превосходительства, – в эту минуту я поступаю как преемник моей тещи, графини Фельдерн. Она никогда бы не простила своей внучке такой фантастической цыганской выходки… Я знаю, к несчастью, страсть моей падчерицы к приключениям, и если не в состоянии был предотвратить это тягостное зрелище, то не хочу, по крайней мере, продолжать скандал.