Проклят и прощен

Через несколько минут дверь снова отворилась, и вошедший слуга подал барону сложенный лист бумаги.

— От молодого господина барона! От него только что пришел посланный.

Это был листок, вырванный Паулем из записной книжки и содержащий всего несколько строк, набросанных карандашом:

«Мост снесен, вода в реке все поднимается, через полчаса дойдет до деревни. Я велел беглецам спасаться на Шлоссберг, я знаю, что ты не откажешь этим несчастным в убежище. Они спасают только свою жизнь, потому что Верденфельс погиб!».

Раймонд прочел записку и передал молодой женщине. Та быстро пробежала ее и повторила:

— Верденфельс погиб! Раймонд...

Он взглянул на нее, их взоры встретились... Барон провел рукой по лбу, словно хотел отогнать какие-то мысли, и вдруг выпрямился, внезапно решившись.

— Подайте мне плащ! — крикнул он слуге. — Живо! Я иду в деревню!

— Слава Богу! Я знала! — воскликнула Анна, протягивая к нему руки.

Он прижал ее руки к своим губам, но голос его звучал сурово, когда он спросил:

— На что же ты надеешься? Разве могу я один отвратить опасность?

— Не знаю, — со вздохом проговорила Анна, — но у меня такое чувство, точно ты можешь сделать это. Во всяком случае я иду с тобой.

— В такую непогоду? Останься дома, Анна, прошу тебя!

— Нет! Ты понял, где сейчас твое место, а мое — возле тебя. Я пойду с тобой!

— Хорошо, идем! — решительно сказал Раймонд, обняв ее. — Мы не покинем их в страшную минуту!

Верденфельс лежал при выходе из долины, через которую протекала горная речка; это было первое населенное место на ее пути, и, следовательно, ему грозила самая большая опасность. Наверху, в горах, освобожденная от оков река могла нападать только на скалы и лесные чащи, и исполинские камни и вырванные с корнем деревья, которые она увлекала за собой, показывали, с какой страшной силой она там свирепствовала. Здесь она принялась за разрушение создания человеческих рук...

Первой жертвой потока стал массивный мост. Из его могучих каменных столбов уцелели только два, но и они были наполовину разрушены и каждую минуту тоже грозили падением. На них лежала изломанная в щепки часть настила моста, все остальное было унесено водой.

Горная дорога была полностью разрушена; небольшая роща, хоть как-то защищавшая ее, вся лежала на земле, залитая водой. Как тонкие хворостинки, были срезаны и унесены зеленые ели, и над всем нагромождением древесных стволов, ила и камней бурно неслись воды разбушевавшейся реки. Мельница исчезла, и на ее месте пенился поток, в обычное время представлявший собой маленький ручеек, который с тихим журчанием огибал Шлоссберг, теперь это был бурный поток, сливающийся с горной рекой.

Но ужаснее всего была сама река. Подобно гигантской мутно-желтой змее, шумя и пенясь, она извивалась по долине, неся с собою гибель и разрушение! Высоко вверх взлетали клочья темных, бешеных волн. Обломки скал, деревья, доски то показывались на поверхности крутящегося водоворота, то снова исчезали в пучине или с яростью ударялись о берег. Оторванные от него глыбы земли предоставляли еще больше свободы разыгравшейся стихии, тогда как на дне реки унесенные ею камни катились с таким грохотом, словно там стреляли из сотни орудий. Ничего не могло противостоять этому потоку: куда только он достигал, там все было обречено на гибель...

В деревне царило страшное волнение. Привыкнув к тому, что весеннее половодье обычно проходило благополучно, крестьяне сначала довольно спокойно смотрели на прибывающую в реке воду. Лишь последняя ночь показала этим беспечным людям, как близка и велика опасность. Теперь все бросились работать. Каждый, кто только мог стоять на ногах, начиная от самого богатого крестьянина, которому грозило полное разорение, и кончая беднейшим поденщиком, защищавшим свое жалкое имущество, изо всех, сил боролись с наступавшей стихией. С самого рассвета обезумевшие от отчаяния люди трудились, не покладая рук, и около полудня явилась было надежда спасти село. Но эта надежда стала слабеть по мере того, как день клонился к вечеру. И все эти сотни людей, изнемогавших в бесплодной борьбе с неумолимой стихией, преследовала одна неотступная мысль, выражавшаяся то в громкой жалобе, то в глухом ропоте:

— Если бы у нас были плотины! Спасительные плотины, от которых они с ненавистью и насмешкой отказались потому, что их предлагал «фельзенекский барон», теперь защищали только владения барона... Замок всегда был в безопасности на своей возвышенности, но парк, обширные сады и все принадлежавшие замку земли в долине без этих плотин неминуемо тоже погибли бы. Они лежали выше села и должны были бы стать первой добычей волн, но старый барон Верденфельс обнес парк на всем его протяжении каменными стенами. Покрытые зеленым дерном и заросшие кустарником, они казались созданными исключительно для украшения садов, а между тем служили отличной защитой от неистовства реки. С шумом, бешено пенясь, ударяли в них волны, бессильные разрушить то, что лежало за их оградой.

Если бы вокруг деревни были хоть те высокие земляные валы, которыми владелец Верденфельса хотел тогда защитить ее от ближайшей опасности! Не составило бы труда укрепить и поддержать уже готовые плотины, но создать их за несколько часов было совершенно невозможно, и тем не менее и это попытались сделать. Были срублены все деревья, оказавшиеся поблизости, прикатили массу камней, натаскали земли, чтобы укрепить хотя бы те части берега, которым угрожала наибольшая опасность. Все было напрасно. Река поглотила то, что должно было защитить от нее, и с ревом требовала новой добычи.

Более двенадцати часов крестьяне мужественно продолжали спасательные работы, но вместе с надеждой исчезали и мужество, и силы, и стало ясно, что гибель деревни неотвратима. Только один человек не мог и не хотел верить в это — пастор Вильмут.

С наступлением опасности он первый появился на месте и не уходил с наиболее уязвимых участков берега. Когда самые сильные мужчины уставали и вынуждены были меняться с товарищами, он один, казалось, не чувствовал усталости, не нуждался в отдыхе. Своим авторитетом он водворил порядок между потерявшими голову людьми и заставил их вести работы по известному плану. Он ободрял, приказывал, если требовалось, и ему повиновались.

Но прежнее благоговейное почтение и послушание исчезли. Крестьяне не понимали своего священника. Он торжественно объявил им, что больше никакого несчастья с ними не случится, если они будут верить в это, а несчастье пришло к ним! «Фельзенекский барон», значит, был прав, когда хотел помочь им, а пастор, не позволивший им принять помощь, стал виновником их гибели...

Вильмут чувствовал этот приговор, хотя громко еще не было произнесено ни слова упрека. Он читал его в мрачных взорах, в грозном молчании мужчин, в громких жалобах крестьян на собственное ослепление, помешавшее получить предохранительные плотины, а пастор лучше всех знал, что весь приход был лишь безвольным орудием в его руках.

«Если рука человека может предотвратить опасность, то тот, кто отталкивает эту руку, бросает вызов Господу Богу, и ты это сделал! «. Эти слова, сказанные когда-то Анной, теперь раздавались в ушах Грегора. Он говорил и действовал с обычным самообладанием, но мертвенная бледность лица и угасший, беззвучный голос выдавали то, что происходило в его душе. Он сеял ветер, а пожинал бурю, и сотни людей, благосостояние которых он сознательно взял на свою ответственность из-за ненависти к одному только человеку, вправе были требовать от него своего спасения.

Священник уже не решался указывать им на небесную защиту, как того требовал его сан, он и сам не смел больше надеяться на эту защиту и чувствовал приближение кары.

В общем смятении появление молодого барона Верденфельса прошло почти незамеченным, и сам он не нашел нужным вмешиваться в дело. Он лишь поговорил со старостой, который с вполне понятной робостью спросил, найдут ли в случае необходимости убежище в замке люди, лишившиеся крова. Пауль от имени дяди ответил утвердительно и тотчас отправил записку в замок к Раймонду, а сам остался, со сжимающимся от боли сердцем следя за бесплодными усилиями верденфельсцев, борющихся со смертельной опасностью.