Дыхание земли

Почти все выбирали последнее. Сопротивление продолжалось.

Внешняя война тоже не прекращалась вот уже четвертый год. Республика одерживала победы; Базельские договоры с Пруссией и Испанией и Гаагский договор с Голландией принесли Франции испанскую часть Сан-Доминго, голландскую Фландрию и огромные контрибуции. Страна получила все, кроме мира: после аннексирования Бельгии надежда на договор с Австрией пропала, и война возобновилась.

Армия в это время напоминала скорее толпу разбойников – дезорганизованная, голодная, раздетая, разутая. Поставки продовольствия запаздывали; буржуа, дорвавшиеся до интендантства, на этом богатели. Солдаты терпели крайнюю нужду и промышляли мародерством и грабежами. Тем временем золото рекой лилось в карманы владельца новой компании по поставкам «Клавьер и Ру» – о ее махинациях говорили на всех перекрестках, ее ненавидели в армии.

Необыкновенно усилившееся дезертирство лишало армию трети бойцов. На бумаге на фронтах числился миллион человек, тогда как в действительности едва было четыреста пятьдесят тысяч. На Рейне Республика уже утратила численное превосходство. Кампания 1795 года началась поздно. Генералы Журдан и Пишегрю долго бездействовали, а когда все-таки выступили, то игнорировали друг друга. Под натиском австрийского генерала Клерфэ Журдану пришлось скоро отступить и вернуться за Рейн. Австрийцы вернули себе Палатинат. Но бои продолжались – солдаты, превратившиеся в обособленную часть народа, в кондотьеров, не мыслили для себя иного существования.

Республика не смогла продиктовать мир силой оружия. Надежда на прекращение войны снова откладывалась.

В Париже тем временем поднимали голову якобинцы и террористы, ободренные Киберонской катастрофой и резким креном правительства влево. Снова звучала «Марсельеза» и торжественно праздновалась 10 августа годовщина падения королевской власти. Репрессии против эмигрантов, на время забытые, снова возобновились. Снова родственникам эмигрантов, вплоть до самых дальних, было запрещено занимать общественные должности и участвовать в выборах. Неприсягнувшие священники, оставшиеся во Франции, подлежали смертной казни на основании простого установления их личности. Дворяне, которых продолжали называть «бывшими», были низведены до положения иностранцев.

В такой обстановке проходило обсуждение новой конституции – третьей за шесть лет революции.

Она предусматривала реформу власти. Конвент более не должен был собираться; его место занимали две палаты – Совет старейшин и Совет пятисот. Во главе этих палат стояла избираемая ими Директория из пяти человек; Директория, в свою очередь, назначала министров и руководила Республикой.

Люди, за три года привыкшие быть депутатами, неохотно расставались со своими полномочиями. Те самые воры, мошенники, казнокрады, убийцы и жулики, составлявшие Конвент, приняли напоследок ошеломляющий закон о двух третях. Согласно ему, две трети депутатов новых советов должны были быть избраны из состава старого Конвента, и лишь одна треть была предоставлена новым людям. Воры и мошенники, естественно, стремились продлить свое благоденствие и навязать себя Франции еще и на второй срок.

Презрение и отвращение к Конвенту было столь велико, что подобный закон вызвал поначалу шок. Депутаты разошлись под крики «Да здравствует Республика!», предоставив избирателям думать по поводу нового декрета что угодно.

Парижские избиратели и секции восстали.

Это было необычное восстание, без голов на пиках, убийств и крови, к которым все привыкли за годы революции. Это было лишь естественной реакцией на действительно возмутительный, циничный и бесстыдный поступок народных представителей, которые собирались сохранить за собой этот статус чуть ли не навсегда.

Генерал Мену, посланный против манифестации, колебался, не перейти ли на ее сторону. И тогда Баррас, бывший аристократ, кровавый террорист и главный кандидат в директоры, нашел для замены Мену генерала без армии, молодого, беспринципного, полуголодного и нищего, но обладающего поистине непомерным честолюбием. Этот генерал был талантлив и предприимчив. Не обременяя себя размышлениями о гуманности, он вывел против манифестантов артиллерию, открыл бешеную стрельбу прямо в центре Парижа и превратил паперть церкви святого Рока в сплошное кровавое месиво из обезображенных трупов и оторванных голов. Восстание было подавлено 13 вандемьера IV года Республики.

Тогда впервые громко прозвучало имя этого генерала – Бонапарте. В то время его произносили именно так, с намеком на его корсиканское происхождение.

После этой бойни натиск террористов стал просто-таки бешеным. Генералы Брюн и Гош ввели в Бретань, пожалуй, солдат столько, сколько было там населения. В Париже активизировался якобинец Бабеф и его единомышленники, проповедующие всеобщее равенство. Снова были извлечены на свет списки эмигрантов, и те аристократы, которые вернулись во Францию, ободренные прекращением кровавого робеспьеровского террора, вынуждены были либо снова уехать, либо погибнуть.

Директория, избранная в конце сентября 1795 года, стала словно воплощением всех пороков режима. Мало того, что она сплошь состояла из убийц Людовика XVI, новоявленные директоры к тому же были нечисты на руку. Баррас, один из них, вообще заслужил название самого отъявленного подлеца во всей Республике и прославился своей жестокостью, наглостью и полным бесстыдством во всем, что касалось воровства. Женщины самого дурного пошиба, вроде Жозефины де Богарнэ, грубые, невоспитанные, жадные до денег и глупые, составляли вокруг него целый гарем. Из всех пяти директоров обвинение в воровстве нельзя было представить разве что Карно, но этот плюс целиком возмещался его кровавым прошлым террориста и соратника Робеспьера. Остальные директоры в прошлом больше молчали и ни с какой хорошей стороны себя не проявляли, вероятно, прикидываясь мертвыми, чтобы их не умертвили.

Главным занятием Барраса, задающего тон в Директории, стало опустошение государственной казны. К власти было потеряно всякое уважение; власть уже использовалась не для удовлетворения честолюбия и отстаивания своих прав, как в 1789 году, и даже не во имя тщеславия и достижения каких-то узкофракционных целей, как в 1793-м, а для открытого, прямого и беззастенчивого обогащения.

Урожай 1795 года, которого так ждали, был плох. Крах бумажных денег продолжался. Новая денежная единица – франк, – призванная заменить старый ливр, себя не оправдывала. За один золотой луидор давали две с половиной тысячи франков. Все охотились за золотом, а от бумажек пытались избавиться. Стоимость республиканских денег уже становилась ниже стоимости бумаги, на которой они печатались. Конвент выпустил какие-то новые платежные средства – так называемые «территориальные мандаты», но за месяц после выпуска они обесценились уже вчетверо, и их курс продолжал падать. На этом каким-то хитрым образом наживались спекулянты и банкиры. Казна была пуста, воровство процветало; казалось даже, что все люди втянуты в него. Каждый, кто мог и имел какие-то средства, занимался махинациями и чем-то спекулировал.

Хлеба по-прежнему не хватало – впрочем, за все шесть лет революции и не было иначе. В Париже дневной рацион хлеба с одного фунта был сокращен до семидесяти пяти граммов, и тот, кто смог получить его, считал себя счастливчиком. Огромные очереди отнимали у полуголодных людей последние силы. Что происходит и куда идет Франция – этого не понимал теперь никто.

2

Александр отсутствовал уже седьмой день, когда меня разыскал в парке мальчишка и сообщил, что какой-то господин дожидается меня в южной беседке, чтобы поговорить.

Удивленная, я последовала в беседку. С западной стороны она была прикрыта ажурными ветвями лиственницы, но я смогла разглядеть очень высокий силуэт мужчины в черном плаще и шляпе. Александр? Сама не знаю почему, я ускорила шаг. Потом опомнилась. Это, разумеется, не Александр, он не стал бы за мной посылать мальчишку и ждать меня в беседке. Подхватив юбки, я побежала по дорожке и остановилась на дороге.