Хозяйка Дома Риверсов

Как-то я тихо подошла к нему и встала рядом, а он резко повернулся ко мне и воскликнул:

— Все кончено!

Но я молчала, положив руку ему на плечо: мне нечем было его утешить даже в столь ужасный для него момент позора и провала.

— Все кончено, а я так ничем им и не помог! Теперь я — сенешаль отобранных у нас земель! А ты, бывшая жена французского регента, могущественного герцога Бедфорда, стала женой сенешаля несуществующего округа!

— Ты лишь исполнял волю короля, — мягко возразила я. — И, кстати, тебе все же удалось удержать и флот, и армию, не позволить им окончательно разложиться. Ты же был готов отплыть в любую минуту и, если б они прислали приказ и деньги, давно бы уже вышел в море. Ты вышел бы в море, даже если б они прислали только приказ, даже если б у тебя не было денег на жалованье солдатам и морякам. Это знаю и я, и все остальные. Ты бы сражался и без жалованья, и люди последовали бы за тобой. И я не сомневаюсь: ты спас бы Гасконь! Но ты был вынужден ждать королевского приказа. Так что это не твоя вина.

— Зато теперь я наконец получил королевский приказ! — горько усмехнулся Ричард, и сердце у меня сразу ушло в пятки. — Мне приказано отправиться на защиту Кале.

— Кале? — в ужасе переспросила я. — Но ведь французский король со своим войском сейчас в Бордо!

— Король и его советники полагают, что на Кале намерен предпринять массированную атаку герцог Бургундский.

— Боже мой, он же мой родственник…

— Да, я знаю Жакетта. Мне очень жаль.

— Кто же поедет туда с тобой?

— Командующим Кале король назначил Эдмунда Бофора. А я должен всеми силами поддержать его, но сначала убрать отсюда и этот флот, и это войско.

— Эдмунда Бофора? — не веря собственным ушам, повторила я.

Но ведь герцог Сомерсет уже потерял Нормандию! Как же можно доверить ему Кале? Было ясно, что виной всему неколебимая вера короля в своих родственников и фаворитов, а также — совершенно неуместная, слепая любовь королевы к Эдмунду Бофору.

— Слава Богу, после своих поражений герцог Сомерсет, кажется, понял, как нужно воевать, — мрачно буркнул мой муж.

Я прижалась щекой к его плечу и ответила:

— Ну, ты-то, по крайней мере, сумеешь спасти Кале и сохранить его для Англии. При дворе тебя станут величать героем, если ты удержишь и крепость, и сам город.

— К сожалению, мной будет командовать человек, который уже сдал врагу Нормандию. — Ричард еще больше помрачнел. — И мне придется подчиняться тому, кого герцог Ричард Йоркский давно и вполне справедливо называет предателем. Если из Англии нам опять не пришлют ни денег, ни подкрепления, то вряд ли нам удастся удержать Кале.

Графтон, Нортгемптоншир, осень 1451 года

Настроение у Ричарда так и не улучшилось даже перед самым отъездом. Я послала за Элизабет, нашей старшей дочкой, чтобы она могла повидаться с отцом, прежде чем тот снова надолго покинет Англию. По моей инициативе Элизабет поселилась в Гроуби-Холле близ Лейчестера, милях в пятидесяти от Графтона, в довольно богатой семье Грей; родственники Греев были раскиданы по всей стране, а в собственности у них имелись тысячи акров земельных владений. Я надеялась, что моя дочь заодно кое-чему научится у хозяйки этого дома, леди Элизабет, наследницы еще более богатой семьи Феррерз. В тот момент мне вряд ли удалось бы выбрать место лучше. «Пусть моя девочка научится тому, как знатной даме следует держать дом», — думала я; к тому же у Греев имелся сын Джон, уже успевший поучаствовать в сражениях с армией Джека Кейда, весьма привлекательный молодой человек, наследник не только поместья внушительных размеров, но и достаточно благородного титула.

Чтобы добраться до нас, Элизабет потребовался почти целый день; она прибыла в сопровождении вооруженного эскорта, поскольку ездить по дорогам стало очень опасно, слишком много развелось бандитов и грабителей, в которых превратились те, кому пришлось бежать из Франции, ведь теперь они не имели ни дома, куда могли бы вернуться, ни жалованья, на которое могли бы прожить. Элизабет уже исполнилось четырнадцать, ростом она была почти с меня, и я, увидев ее, с трудом заставила себя скрыть улыбку восхищения, поскольку моя девочка стала настоящей красавицей, одаренной к тому же редким природным изяществом. Возможно, и я в ее возрасте внешне была не хуже, однако Элизабет была полна удивительного покоя и очарования, которых никогда не было во мне. Она унаследовала от меня чистую бледную кожу и светлые волосы; и глаза у нее тоже были серые, но ее лицо обладало столь идеально правильными чертами, что казалось лицом прекрасной статуи, вырезанной из мрамора. Когда она смеялась, то выглядела совсем ребенком; но порой она так смотрела на меня, что я понимала: великий Боже, да ведь моя девочка тоже обладает даром предвидения, унаследованным от Мелюзины! Элизабет, безусловно, была женщиной из моего рода, и я чувствовала, что впереди у нее столь великое будущее, какого я не могу ни вообразить себе, ни предсказать.

Младшая сестра Элизабет, Анна, — ей было двенадцать лет — попросту превратилась в ее тень; она следовала за ней по пятам, точно преданный щенок, и копировала каждый ее жест. Ричард постоянно подшучивал надо мной, что я слишком сильно люблю своих детей, и это было правдой, однако самым большим моим любимцем был Энтони, младший брат Элизабет. Ему было всего девять, но он блестяще учился и долгие часы с наслаждением проводил в библиотеке. Впрочем, несмотря на увлеченность чтением, он был обыкновенным мальчишкой: играл с деревенскими приятелями, бегал так же быстро, как они, и дрался тоже не хуже их — и на кулачках, и в борьбе один на один. Отец учил его как будущего участника турниров верховой езде и владению оружием, и Энтони сидел на лошади так, словно родился в седле. Невозможно было и представить, чтобы он хоть раз сполз со спины коня: они казались единым целым. Энтони часто играл с сестрами в теннис, но по доброте душевной позволял им побеждать; а со мной он сражался в шахматы, заставляя меня подолгу обдумывать каждый ход; однако для меня самым очаровательным в нем было то, как он вечером и утром преклонял передо мной колено, желая получить материнское благословение, но, стоило мне ласково коснуться его головы, тут же резво вскакивал, обнимал меня и слегка ко мне прислонялся, точно новорожденный козленок. Нашей Мэри исполнилось восемь, и она каждое лето вырастала из своих платьев. Особенно нежно она была привязана к отцу и ходила за ним повсюду; она готова была целыми днями не слезать со своего толстого маленького пони, лишь бы не расставаться с Ричардом, и запоминала названия полей и проселочных дорог, чтобы иметь возможность самостоятельно отправиться ему навстречу, если он уезжал в какую-то деревню. Ричард называл ее своей принцессой и клялся, что выдаст ее замуж за короля, у которого, правда, не будет никакого королевства, так что он поселится вместе с нами и уже не увезет из нашего дома «его принцессу». Нашу следующую дочку Ричард назвал Жакеттой в мою честь, однако наше сходство с ней было минимальным. Она была с ног до головы дочерью Ричарда и обладала точно таким же, как у него, спокойным нравом, молчаливостью и чувством юмора. Жакетта обычно держалась в стороне от шумных забав своих братьев и сестер, вечно споривших и ссорившихся друг с другом, и только смеялась, когда они просили ее рассудить их, считая, видимо, ее, семилетнюю девочку, достаточно мудрой. В детской, шумные, как два щенка, возились два моих младших сынишки, Джон и Ричард, одному было шесть, другому — пять; а в заново отполированной колыбельке лежала наша новорожденная дочка Марта, самый милый на свете ребенок с чудесным характером, самым лучшим среди всех наших детей.

Когда Ричард собрал отряд, который намеревался взять с собой в Кале, и начал обучать его, как правильно пользоваться копьем и другим оружием, сопротивляясь натиску врага во время решительной атаки, мне пришлось уговаривать себя, что так и нужно, что мы с детьми должны благословить его и проводить в Кале; но я отчего-то боялась созывать всех детей вместе, чтобы они попрощались с отцом; одна мысль об этом уже наполняла мою душу безотчетным ужасом.