Огненный столб

Подумав об этом, Нофрет улыбнулась, глядя на реку. За короткое время они прошли большую масть пути. Ахетатон уже остался далеко позади и казался незначительным, городом, сделанным из глины, устроенным возле гробницы царя, чтобы ему было где жить после смерти. Его стены были высоки, как и прежде, крыши пока не обвалились, еще целым и красивым стоял он среди скал, но это был уже неживой город. Он был пуст, лишен Бога и людей. Пустыня покроет его, человек покинет. Город умрет, как все бренное, и будет забыт.

Нофрет обернулась, чтобы взглянуть на свою госпожу. Так, которая была Живущей-Для-Атона, стала Живущей-Для-Амона, совсем другим человеком — то же лицо, то же стройное тело и изящные руки, но дух, обитавший внутри, стал другим. Анхесенпаатон никогда бы не стала улыбаться, уплывая навсегда от города, построенного ее отцом, а Анхесенамон не только улыбалась, она обрывала цветы с гирлянды и вместе со своими служанками бросала их в царя и его молодых спутников, которые сидели в лодке, плывшей рядом.

Холодная, сдержанная царевна, которую знала Нофрет, никогда бы не сделала такого. Отвернувшись от Атона, она, казалось, отвернулась и от прежней угрюмости, став такой же легкомысленной, как ее супруг. Он запустил в нее целой охапкой цветов лотоса. Царица, смеясь, поймала их, и бросила обратно через узкую полоску воды.

Несколько служанок танцевали на палубе под дождем цветов. Нофрет оказалась в одиночестве возле пустого кресла царицы. Девушка почувствовала себя древней и холодной, как гробница. Когда-то, наверное, она умела и смеяться, и играть, как дети, но давно уже позабыла, как это делается.

Может быть, Анхесенамон только учится этому. Если так, она способная ученица. Царица окончательно повернулась к Ахетатону спиной и увлеченно вела веселую битву с царем и его друзьями.

Египет встречал юного царя с распростертыми объятиями, приветственными криками, песнями и ковром цветов. Все боги вышли навстречу ему, обогащенные уже его дарами — золотом, серебром и драгоценностями. Их изображения были обновлены, их храмы отстроены еще выше и величественней, чем прежде. Холодность, с которой Два Царства глядели на Эхнатона, была позабыта, радость безмерна. Им вернули гордость, древние обычаи и богов, которые были их богами и богами предков с самого утра мира.

К тому времени как царь добрался до Мемфиса, почти все на улицах уже, должно быть, охрипли, выкликая его имя. Этот город, основанный много раньше Фив, но всегда стоявший ниже их в сердцах царей, был безмерно горд тем, что стал избранным городом нового царя. Ходили слухи, что жрецы мемфисского Пта и мемфисского Амона часто ругались меж собой.

Справедливы эти слухи или нет, но ко времени прибытия царя между ними была прочнейшая дружба. Первым делом он отправился в храм Амона, сломал печати на воротах и собственными руками — с помощью нескольких жрецов посильнее — распахнул их настежь. Казалось, вслед за ним внутрь влилось полгорода, чтобы услышать, как в храме Амона поются гимны, которых не пели уже больше десяти лет, и увидеть, как жрецы вернутся к своим обрядам и обязанностям. Но свою речь царь произнес в храме Пта, произнес сам, ясным и чистым голосом, провозгласив возвращение богов на их престолы в Двух Царствах. Это было очень дипломатично, хотя не очень понравилось жрецам Амона; в конце концов, Тутанхамон был властелином Двух Царств, севера и юга, Мемфиса и Фив, Пта и Амона, а не просто одного из них.

Анхесенамон держалась возле царя, исполняя обязанности царицы, получая почести, как и царь. Никто не упоминал имени ее отца или названия его города. О них забыли. Теперь она находилась в городе Пта, на ней было благословение Амона, и жрецы обоих богов низко склонялись к ее ногам.

Такая всеобщая любовь должна была опьянять, особенно после того, как царицу так долго ненавидели по милости ее отца. Нофрет едва ли решилась бы обвинять свою госпожу за то, что та позволила себе забыть его — она сама сделала бы то же самое, и с радостью.

— Они собираются убить память о нем, — сказала Анхесенамон, когда со всякими празднествами и песнопениями было покончено и она удалилась в свои покои во дворце цариц, чтобы отдохнуть и, если удастся, поспать. Была глубокая ночь, До рассвета оставалось уже немного: в этот час везде стояла тишина, птицы еще не начали петь. Царица выкупалась, слегка умастилась благовониями и теперь сидела, обнаженная, на своей постели. Она выглядела почти ребенком, хотя была уже вполне сформировавшейся женщиной, несмотря на стройность и миниатюрность.

Анхесенамон говорила о своем отце так, словно он был царем из глубокой древности, спокойно заметив:

— Они так ненавидят отца, что готовы снести его город и стереть его имя всюду, где только найдут. Так всегда поступают те, кто приходит после, если царь заслужил ненависть своего народа.

Нофрет открыла было рот и снова закрыла. С тех пор как Эхнатон исчез, его дочь не говорила о нем ни слова, никогда не называла его по имени, только умершим царем. Судя по всему, для нее он умер так же, как и для остального Египта.

Не следовало напоминать царице, что ее отец жив, особенно если она предпочла забыть об этом.

Вместо того, чтобы сказать первое, что пришло на ум, о царе, который больше не был таковым, Нофрет спросила:

— Ты не собираешься мешать им убивать память о нем?

— Нет, — ответила Анхесенамон. Прежняя детская отрешенность вернулась к ней. — Назови это трусостью, если хочешь. Я почитала его, пока он был царем. Я делала все, что могла, чтобы служить ему. Но времена изменились. У нас теперь новый царь, и старые боги снова вернулись. Если они захотят отомстить его имени, кто я такая, чтобы останавливать их?

— Ты царица.

Глаза Анхесенамон сверкнули. Нет, она вовсе не была холодной и отрешенной.

— Царица никто и ничто перед лицом великих богов.

— Даже если она прапраправнучка самого Амона?

— Тем более. Как по-твоему, что думает бог, когда его дети восстают против него, называют его ложным и поклоняются другому? Ты полагаешь, он простит легко и быстро?

Нофрет покачала головой. Боги были довольно опасными существами, капризными и, как иногда казалось, чересчур могущественными, чтобы это могло идти кому-то на пользу. Она часто думала, что лучше быть незаметной для них всех — это надежнее защитит от зла. Смертный, не поклоняющийся богам, имеет меньше возможностей рассердить их, чем тот, кто поклоняется одному богу и вызывает ревность остальных. Вот в чем была ошибка Эхнатона, вот что погубило его царствование и большую часть его семьи. Его дочь, похоже, поняла это.

— Я не так уж много знаю о египетских богах, — произнесла Нофрет, что было правдой только отчасти, — но в Ахетатоне ты ведь никогда не смеялась, даже не улыбалась. Ты не знала радости. Здесь ты получила ее в полной мере, больше, чем когда бы то ни было. От этого дни становятся как-то ярче, а ночи не такими темными.

— Ах, все это лирика. У меня никогда не было времени смеяться. Я была слишком занята, стараясь быть царицей.

— Но ты по-прежнему царица. Однако в тебе появился свет. Раньше его не было.

Анхесенамон задумалась. Глаза ее сузились. Она нахмурилась, не потому, что сердилась, но размышляя, и немного погодя сказала:

— Я думаю, Атон был слишком могуществен для моего духа. Амон тоже могуществен и может быть мстительным, но не подавляет меня. Он делится, понимаешь, и позволяет существовать и другим богам.

— Это облегчает бремя, — согласилась Нофрет.

Анхесенамон поджала колени, обняла их руками и покачивалась, как бывало в детстве, продолжая размышлять вслух:

— Атон всегда говорил только с отцом, и никогда со мной. Я не знала, доволен ли он мною, известно ли ему вообще о моем существовании. Чем больше я старалась угодить ему, тем меньше чувствовала его присутствие. Тогда как Амон повсюду в Двух Царствах, не только в Фивах. Он говорит со своими жрецами, со своим народом.