Огненный столб

В тот момент она тоже не думала об этом. Ее руки сжались в кулаки.

— По-моему, если бы Атон хотел жить, он сказал бы кому-то из нас. Ты пойдешь со мной в храм, Детеныш Льва? Будешь молиться там вместе со мной?

— Последний раз?

— Она кивнула.

Тутанхатон склонил голову.

— Тогда пойду. Спрашивать его и просить ответа. А если он не ответит…

Никто не закончил его мысль. Это было ни к чему.

В храме, среди обширных дворов, под крышами, высокими, как небо, царил полумрак. Жрецы, служившие ночью, вынуждены были неожиданно приветствовать царя, царицу и их спутников: Аи, Нофрет и Леа, скромно державшихся позади, и нескольких стражников. В храме было пустынно, как и всегда, кроме тех случаев, когда царь совершал обряды, требовавшие присутствия публики. У Атона не было таких преданных почитателей, приходивших молиться ему в его доме, если только не приказывал царь.

Они прошли через все дворы во внутреннее святилище. На алтаре уже не лежали дары, все было убрано и распределено между жрецами, а приношений нового дня еще не поступало — их должен принести на рассвете царь. Сейчас, в полуночи, здесь был только голый каменный стол и золотое изображение Бога — солнечный диск со многими руками, благословляющими нарисованные фигуры Эхнатона, Нефертити и их детей. Все они мертвы, кроме Анхесенпаатон.

Вместе с Тутанхатоном она склонилась перед алтарем, воздела руки и громко произнесла слова молитвы, хотя по правилам обряда говорить должен был он. Она назвала Атона всеми его титулами и всеми именами, внимательно следя, чтобы не пропустить ни единого. Но суть молитвы была простой и короткой: «Властелин света, если ты существуешь, если ты действительно единственный истинный бог, говори с нами сейчас. Дай нам знак. Скажи, что мы должны делать».

Эхо отдавалось под крышей. Ни одна летучая мышь не вспорхнула там, не раздалось ни одного шороха или вздоха. В тени никого не было. Ничто не шевельнулось. Даже духов мертвых, любивших подглядывать за живыми и согреваться их теплом, — даже их здесь не было.

Анхесенпаатон ждала долго. Она повторила свою молитву три раза, с каждым разом все звонче, и ее голос метался среди колонн. Но ответа не дождалась. Бог, если он вообще когда-либо жил в этом месте, покинул его.

«Может быть, — подумала Нофрет, — он ушел в Синай вместе со своим единственным и самым преданным слугой». Тот, кто прежде был царем, находился там — так, по крайней мере, сказала ей Леа, принеся единственное за четыре долгих года известие, больно ранящее своей краткостью: «Мы в Синае. Все живы. У нас все в порядке». И с тех пор не было ничего, даже слухов. Пустыня поглотила их — безымянного человека и двух апиру, вдохновивших его покинуть Египет.

Где бы он ни находился, что бы с ним ни случилось, но его Бога в храме больше не было.

— Его нет, — сказала наконец царица, грустно вздохнув.

— Если он вообще когда-нибудь здесь был, — откликнулся Тутанхатон.

Она сердито посмотрела на него.

— Был! Но теперь ушел, покинул нас. Он не слышит и не ответит.

— Даже, — спросил Тутанхатон, возвысив голос, как будто хотел, чтобы бог услышал его, — если его молчание означает, что мы должны вернуться к Амону?

— Даже если так, — произнесла царица в звенящей тишине. — Он был богом моего отца. Похоже, нашим богом он быть не намерен.

— Что ж, тогда мы вернемся к Амону, — вызывающе сказал Тутанхатон, покосившись все же на изображение на стене, как будто ожидал, что Атон протянет одну из своих золотых рук и накажет его за дерзость.

Атон ничего не сделал. Его образ сиял во мраке, получая вечную дань от единственного избранного им слуги. Те, кого он избрать отказался, повернулись и пошли прочь, не оглядываясь.

32

Ни царь, ни царица больше не глядели на образ Атона в его храме, построенном Эхнатоном. Утром они совершили рассветный обряд в царской молельне во дворце. Бог, к которому они обращались, был Амон, и гимн, который они пели, был гимном Амону. Они просили защитить их, если Атон решится нанести удар, но никакого зла на них не пало.

Ахетатон умирал. Лишившийся своего бога, от которого отвернулись царь и царица, он увядал, как цветок на жаре.

Царь возвращался к Амону, но пока еще не имел желания перебираться в Фивы. Он выбрал Мемфис, куда и отправился. «Фивы стали убийцами царей, — сказал он, — и Амон проклял царя. Я признаю их силу, но я царь. И царь считает нужным править на севере, под защитой мемфисского бога Пта».

Амон едва ли мог возражать или даже задавать вопросы. Он получил назад свою силу. Царь доказал это: он изменил свое имя, что в Египте было непросто, поскольку имя являлось силой. Он стал Тутанхамоном, а его супруга, следуя ему в этом, как и во всем, стала Анхесенамон. По ее словам, новое имя легче выговаривалось и было более мелодичным. Царица объявила, что оно ей очень нравится и больше не откликалась на прежнее имя и не слышала, как его произносят. Живущая-Для-Атона умерла; теперь она жила для Амона и славила его имя.

Нофрет подумала, что для нее это способ запереть отца в его гробнице. Ее госпожа отвергла имя, данное им, и бога, которого он ей навязал, вернула себе то, что он отнял — прежних богов Египта, и сделала их своими. Может быть, царица и сожалела о содеянном, или боялась, что отец узнает обо всем и найдет способ наказать ее, но не говорила об этом никому. Она сделала выбор, на который подвигла ее душа, и не отступит от него.

Царь и царица покинули Ахетатон в день праздника Амона в Фивах, отправившись на судах вверх по реке со всем двором, свитой, прислугой и всеми обитателями города, которые могли стронуться с места. Двинулось все, живое и неживое. Даже тела умерших присоединились к долгому каравану, снесенные к реке и погруженные в лодки.

Лишь гробница Эхнатона осталась запретной для доступа, скрывая тело, названное именем царя и опечатанное его печатями, но принадлежавшее неизвестному рабу.

Его царицу и их детей тоже не стали забирать — Анхесенамон не разрешила. «Это был их город, — сказала она, — пусть они останутся в нем и после его смерти».

Но остальные уходили, и все, что можно было забрать, забирали. Никто не хотел задерживаться, как будто город был растением без корней, цветком пустыни, который завял и иссох, и ветер сорвал его с места и унес вдаль.

Нофрет стояла на палубе корабля царицы, уплывавшего от Ахетатона. День был прекрасный, довольно прохладный для этого времени года в Египте, солнце грело, но не палило. Люди пели, и над водой разносилась песня не горя, но радости. Исход из города Атона был похож на праздник.

Она не могла разобраться в своих чувствах. Было, конечно, облегчением покинуть это место, так похожее на гробницу. Но и сожаление, и печаль владели ею. Нофрет попала в Горизонт Атона как рабыня среди рабынь, полная решимости стать служанкой царицы. Теперь она стала ею, и положение ее было прочно. Больше она никогда не войдет во дворец Ахетатона со странными картинами на стенах, с его красивыми дворами, не будет бродить по городу, не придет в селение строителей, чтобы навестить Иоханана, Агарона и Леа.

Леа не поехала со свитой царицы. Она ушла так же незаметно, как появилась, не спрашивая у царицы разрешения. Нофрет она сказала только, что возвращается к своему народу. «Мы направимся в Фивы, — сказала она, — поедет туда царь или нет. Там много гробниц, которые надо достраивать, и много тех, кто рано или поздно пополнит ряды мертвых. Ищи нас на западных улицах, если когда-нибудь попадешь туда».

И Леа ушла, даже не дождавшись ответа. Так же, как и Нофрет, старая женщина не любила и не умела прощаться. Оставалось надеяться, что Леа поступит, как сказала, и царь и царица в конце концов решат простить и город, и его бога, и вернутся в Фивы, взяв Нофрет с собой.

Не было разговора о том, оставались ли еще апиру в своей деревне или уже покинули ее. Может быть, как жители пустыни, они предпочитали идти пешком со стадами коз и овец, чем плыть на лодках. Старый козел уже умер, но от него остался сын, выросший таким же скандалистом, как и отец. Может быть, он попадет в Фивы и так же будет наводить страх на рабочий люд.