Дворянская дочь

Но когда руки Стиви прикасаются ко мне, и я слышу его глубокий красивый голос, то он может заставить меня делать все, что захочет, может заставить меня забыть обо всем на свете. Я была бы счастлива с ним. Нет, не счастлива, но я забыла бы обо всем. Если я останусь в России, то буду несчастна, но, по крайней мере, я выполню свой долг. И как долго могла бы я быть счастлива, сознавая, что сбежала отсюда? Ведь не сбежала же я из полевого госпиталя во время отступления? Да, теперь мне ясно, как я должна поступить. Как долг повелевает Стиви быть со своим взводом, так и я должна оставаться со своими товарищами по оружию. И пока мы на войне, мое место здесь, рядом с отцом, на фронте. Итак, решено.

Я успокоилась и встала. Принять такое решение означало приготовиться к гибели. Но я была не готова умирать, душу мне переполняла печаль. Я снова упала на широкий ствол дуба, уронив голову на руку и закусив губы, чтобы не заплакать. Сзади послышались быстрые легкие шаги, и я поняла, что мой кузен стоит возле меня. Прижимаясь щекой к дереву, я повернула немного голову и посмотрела на него. На плечах Стиви был накинут плащ, и взгляд его не предвещал ничего хорошего.

— Не знаешь, кого выбрать? — спросил он резко. — Россию или Польшу? Отца или меня? Да и к чему спрашивать? — продолжал он с горечью, в то время как я молчала. — Я все знал заранее. Ты всегда любила своего отца больше, чем меня, и так будет всегда. Я спрашивал тебя в Минске, кто будет для тебя на первом месте, когда мы поженимся, — я или отец, и ты сказала, что это буду я. Но твое слово стоит не больше слова твоего крестного — государя, как и слово любого русского.

Как же больно было слышать это справедливое обвинение! Ведь когда-то я дала клятву моему названому брату следовать за ним повсюду — будь то война или мирная жизнь. Но я также дала клятву верности моему государю и не могла сдержать обе клятвы.

— Продолжай, если хочешь сделать мне больно. Но это не заставит меня изменить решение, каким бы тяжелым оно ни было, — ответила я и снова прижалась к дереву, ожидая, какие еще обидные и горькие слова скажет Стиви.

— Нет, я думаю, что смогу заставить тебя изменить свое решение. — Этими словами он как будто пригвоздил меня к дереву. — Ты не боялась обидеть меня, расставаясь со мной, когда меня эвакуировали из полевого госпиталя. Отчего же мне бояться обидеть тебя?

Я молча смотрела на него, и слезы катились по моим щекам. Его руки обнимали меня, я смотрела на его страстное мужественное лицо и чувствовала, как решимость покидает меня.

„О, целуй меня, пока я не потеряю рассудок, и увези меня с собой, — молча умоляла другая Таня. — Не слушай меня, я могу возненавидеть тебя потом за это. Я и себя возненавижу, но я не в силах побороть чувство долга. Помоги же мне, отними мою волю и разум! Позволь мне быть твоей возлюбленной и только ею!“

Мои глаза, полные слез, пытались сказать то, чего я не могла произнести вслух. Но Стиви не понимал их мольбы.

Он устыдился своего гнева, и черты его лица смягчились.

— Моя милая, моя родная, как я мог заставить тебя плакать! Какое же я чудовище! — Нежно глядя мне в глаза, он вытер мне слезы своим носовым платком. — Я не стою твоих драгоценных слез.

— Нет, Стиви, ты их стоишь!

— Правда? И ты будешь плакать, когда я уеду, или забудешь обо мне, лишь только я скроюсь из виду?

— Никогда! Но ты сам забудешь обо мне. У тебя и раньше были девушки и будут снова. Ты встретишь другую, которая будет красивее меня... и женишься на ней. — При этой мысли мною овладело отчаяние, я прижалась лицом к дереву и зарыдала.

— Танюша, милая моя, родная, успокойся, — уговаривал меня Стиви.

Он нежно обнял меня, а я все продолжала плакать. Но, прижимаясь к его груди, я ощутила знакомое чувство безопасности, блаженства, счастья, как бывало в детстве, когда отец заключал меня в свои объятия. Я прижала ладони к его груди, чтобы сильнее почувствовать его силу и мужественность, приносящие мне успокоение, мои рыдания прекратились и волнение постепенно улеглось.

— Выслушай меня, дорогая, — произнес Стиви, когда я затихла. — У меня были мимолетные увлечения, как у любого нормального мужчины, и я не могу поклясться, что не будет других. Но они не имели и никогда не будут иметь для меня значения. До тех пор пока ты будешь ждать меня, я буду ждать тебя — год, два, десять лет — и не привезу в Веславу никакой жены, кроме тебя. Я даю тебе слово — слово Веславского. Если, не дай Бог, в России произойдет революция и тебе будет грозить опасность, я приеду за тобой. Жди меня и верь мне всегда. — Он приподнял мою голову, потом наклонился, чтобы поцеловать меня.

Не успел он прикоснуться к моим губам, как хлынул ливень. Стиви накинул на меня плащ и продолжал целовать меня. Промокшие и задыхающиеся от волнения, мы побежали в сторону дома, накинув плащ поверх голов. Дождь хлестал по листьям, приятная прохлада опустилась на нагретую за день землю, и воздух наполнился запахом грибов и мокрой листвы.

Глядя на дождевые капли, стекающие по лицу Стиви, я вспомнила, как он ехал верхом рядом с моим санитарным фургоном. Вспомнила, как мы впервые танцевали в ночь накануне Праздника урожая, нашу клятву в башне замка. Мне вспомнилось, как девочка, играющая в сестру милосердия, обнимала мальчика-солдата в зловонном фургоне полевого госпиталя — все эти сладостные и пронзительные воспоминания пронеслись в голове, пока мы бежали, взявшись за руки, через парк. И когда мы вернулись на веранду, где нас ждали отец и Веславские, то хотя мы и решили сейчас расстаться, но оба знали: ничто, кроме смерти — ни время, ни расстояние, ни революция — не может разорвать наших уз.

В первых числах сентября 1916 года у товарной платформы на путях позади линии юго-западного фронта, возле навеса низкого пакгауза стоял готовый к отправлению поезд. Последние три эскадрона веславских улан грузились в вагоны, и вместе с ними отправлялись их полковник, князь Станислав, его супруга и сын, а также друг их сына, поручик Казимир Пашек. Их провожала группа из местных польских помещиков, несколько французских офицеров, прикомандированных к штабу, и несколько военных корреспондентов из стран-союзниц.

Попрощавшись с провожающими, тетя Софи и дядя Стен подошли ко мне и отцу. Казимир по-солдатски сдержанно пожал нам руки и поднялся в вагон. Стиви, вытянувшись во фрунт, доложил своему отцу, что все готово к отправлению.

— Что ж, пора, — проговорила тетя Софи. На ней был элегантный серый дорожный костюм и соломенная шляпка-канотье с вуалью. — Стиви, поцелуй Таню на прощание.

Мы со Стиви, застыв, стояли друг перед другом.

„О нет, — застучало у меня в голове, — это невозможно! Я не могу остаться стоять на платформе, когда Стиви сядет в поезд. Нужно что-то сделать!“ — Но изменить я ничего не могла.

На лице Стиви были те же отчаяние и беспомощность. Ни один из нас не мог выговорить ни слова. Он наклонился и поцеловал меня в лоб. Я положила ладони ему на грудь и взглянула в его горящие светло-карие глаза.

— До свидания, Стиви, — с трудом проговорила я и, сделав огромное усилие, отступила от него.

В то время как отец обнимал моего кузена, дядя Стен взял меня за плечи.

— Помни наш девиз: „Nunquam dimitto“. Никогда не сдаюсь. Никогда не сдавайся, Танюса, никогда не теряй надежды. Будь верна нашему сыну, как он верен тебе. Мы будем ждать тебя, доченька. — Благородное, мужественное лицо дяди было печально, я почувствовала прикосновение его усов к моей щеке, когда он поцеловал меня.

Я повернулась к тете. У меня было страшное предчувствие, что я вижу ее в последний раз. „Это моя мать покидает меня, — подумала я, — и другой у меня уже не будет“.

Это было почти так же ужасно, как и расставание с любимым. Я бросилась тете на грудь, и самообладание, которому меня учили с детства, покинуло меня.

— Тетя, родная моя, я не вынесу этого! — по-детски заплакала я.

— Нет, ты все вынесешь, Танюса. Ты выдержишь и другие испытания, если они тебе выпадут. Храни тебя Господь. Если Бог даст, ты вскоре будешь с нами. Мужайся, дитя мое.