Дворянская дочь

Но я не находила в себе мужества. Ничего не сознавая, я уронила голову тете на плечо и не могла пошевельнуться.

— Пьер, помогите ей, — попросила тетя.

Отец взял меня под руку. Я видела какое-то движение перед глазами, слышала какие-то звуки, не имевшие ко мне отношения. Какая-то дама, напоминающая тетю Софи, почему-то ободряюще кивала нам из окна вагона. Очень высокий молодой офицер с застывшим лицом, стоявший в дверях вагона, исчез из виду. Странно, почему он так печально смотрел на меня?

Трубач протрубил сигнал к отправлению, закинул трубу за спину и последним вскочил в вагон. Поезд медленно тронулся. Мимо меня, как во сне, медленно проехала платформа с лошадьми, они раздували ноздри и тревожно ржали. Провожавшие мужчины махали шляпами, а дамы — носовыми платками. Офицеры и солдаты махали фуражками из окон вагонов. А потом стало пусто под пасмурным небом, и ничего не осталось, кроме рельсов. Страшная казнь свершилась. Я была будто разрезана поездом пополам, разорвана между любимым и отцом, родиной.

Отец повел меня по платформе к ожидавшему нас штабному автомобилю и помог сесть в машину. Весь путь по жаркой и пыльной дороге я пробыла в оцепенении. Через час, как я смутно осознавала, мы подъехали к усадьбе, где располагался штаб отца. Отец отвел меня в комнату с высокой березой за окном, которую я с трудом узнала, и оставил меня на попечение няни.

Няня помогла мне снять форму и усадила за туалетный столик, чтобы расчесать мои волосы. Я взглянула в зеркало и ужаснулась: на меня смотрело незнакомое лицо с огромными безумными глазами. Я прижалась лицом к высохшей няниной груди, как часто делала в детстве, когда хотела найти утешение. Боль, сдавившая тяжелыми тисками мне грудь, прорвалась наружу, и слезы ручьем полились из глаз.

— Ну же, полно, не надо так убиваться, — утешала меня няня. — Он ведь не умер, твой любимый, а только уехал ненадолго. Скоро вы будете опять вместе. Господь милостив, все будет хорошо.

Когда я легла в постель, вошел отец.

— Дорогая моя, бедная моя доченька! — он присел на кровать и обнял меня. — Завтра мы отправим тебя вслед за Стефаном. Еще есть время.

— Нет, нет, все хорошо, — я обняла его за шею. — Я останусь с тобой, я не могу тебя покинуть.

— Моя храбрая девочка! — он провел рукой по моим волосам, мокрым от слез. — Вот увидишь, все будет хорошо. Война не может долго продолжаться, и мы вместе поедем во Францию к твоему любимому. Мы поплывем на нашей яхте из Крыма. А когда я получу отпуск, мы поедем в Алупку, будем плавать, ездить верхом вдоль берега и читать вслух Пушкина. Как ты на это смотришь?

Глядя отцу в глаза, я подумала: не так уж все плохо. У меня есть папа. И все будет, как когда-то в детстве, когда я любила только его одного и не разрывалась между двумя любимыми существами.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Революция

1916-1918

19

Как и предсказывал дядя Стен, после отъезда Веславских события стали разворачиваться столь стремительно, что застали врасплох даже тех, кто предвидел крах империи. Будучи в Ставке, государь почти полностью отстранился от решения важнейших военных вопросов и погрузился в какие-то пустяки — награждения, смотры, обмундирование — что, конечно, очень вредило ему в глазах высшего военного руководства. Тем временем, в Царском образовался странный триумвират, фактически правящий страной, — императрица, Распутин и всецело преданный им премьер-министр Штюрмер.

Желая хоть немного вывести государя из апатии, но особенно не надеясь на успех, отец отправился в октябре в Могилев, взяв меня с собой.

Его Величество не столько был рад меня видеть, как, по-видимому, не желал оставаться наедине с отцом. Я была поражена происшедшей в нем переменой. Лишь в разговоре о своих детях, его лицо оживлялось, как в былые времена. В первый день в беседе с нами он не касался никаких серьезных вопросов. Лишь на следующий день, когда мы после завтрака прогуливались à trois[48], государь произнес в порыве откровенности:

— Это такое облегчение, Пьер, видеть вас здесь с Татой. В последнее время визиты родных стали для меня прямо мучительны. Они постоянно упрекают меня то в мягкости, то в неуступчивости. Да вот хотя бы это брусиловское наступление. Одни недовольны тем, что я приказал его приостановить, другие, напротив, убеждены в том, что нужно было сделать это гораздо раньше. Мама и даже Аликс обращаются со мной как с ребенком. Но я все еще царь! — его голос стал тверже — Я отвечаю за Россию перед Богом!

— Именно так, государь, — сказал отец. — Очень грустно, что, как мне кажется, кое-кто в вашем ближайшем окружении думает иначе. — Намек отца был настолько очевиден, что я даже испугалась за него.

— Вот и Аликс постоянно твердит мне о том же. — Царь или не понял, или сделал вид, что не понимает намека, и, к моему большому облегчению, поспешил переменить тему.

— Тата, мои девочки так скучают по тебе! Хочешь поехать со мной в Царское на Рождество, если, конечно, твой отец не возражает?

— Ах, папа! — я умоляюще посмотрела на отца, зная, что ему это не по душе. Однако он ответил, что очень рад и почтет это за честь для своей дочери.

— Вот и отлично, я немедленно напишу об этом Аликс, — сказал Его Величество.

Во время обеда в генеральном штабе меня поразил контраст между внешним почтением высших воинских чинов, выказываемым их главнокомандующему — государю, и тем скрытым пренебрежением, которое, как я чувствовала, они теперь испытывали к нему. После обеда я попросила у государя разрешения посетить раненых. Его Величество не мог отказать в такой просьбе, и мы с отцом получили прощальную аудиенцию у него.

— Все бесполезно, — сказал отец на обратном пути в Ровно. — Никто не в силах заставить Его Величество осознать реальное положение вещей и всю серьезность ситуации. Он никого не желает слушать, кроме своей обожаемой Аликс. Но ты же знаешь, что за советы дает ему эта несчастная женщина. У нее какое-то сентиментальное представление о русском народе, как будто сплошь состоящем из набожных крестьян, обожающих своего царя-батюшку. Это было бы смешно, если бы не было так трагично!

— Его Величество на грани нервного истощения, — проговорила я. — Его мысли путаются, и ему трудно сосредоточиться.

— Да и память у него, как я замечаю, резко ухудшилась, а ведь он всегда ей гордился. Неудивительно, что ходят слухи, которым я, впрочем, не верю, будто бы он начал принимать наркотики.

— Может быть, после отдыха во время Рождества он станет лучше себя чувствовать.

Я оживилась при мысли о том, что скоро увижу мою дорогую Таник. Ее письма очень поддерживали меня после отъезда Стиви в течение этих самых томительных и печальных месяцев в моей жизни.

„Ты такая храбрая и верная, — писала она, узнав о моем решении остаться с отцом. — Я не знаю, хватило бы у меня сил поступить так, как ты. Но уверена, что в конце концов ты приняла мудрое решение“.

„Уж не знаю, Таник, насколько я была мудра, — отвечала я ей, — знаю только, что после смерти матушки и отъезда отца на Дальний Восток мне еще никогда не было так грустно и одиноко“.

И снова в ее письме: „Полно, Тата, ты вовсе не так одинока, ведь у тебя есть мы, твой отец и твоя работа“.

Да, моя работа все так же поглощала меня, но в свободные часы мною овладевала страшная тоска. Конечно, мне было отрадно сознавать, что до поры до времени Стиви в относительной безопасности. Они с Казимиром, свободно владеющие несколькими языками, были назначены офицерами связи между различными союзническими штабами. Однако в любой момент их могли отправить на передовую. Стиви мог погибнуть в бою, как лорд Берсфорд, наш кузен из Кента, и многие другие.

„Неужели целому поколению суждено погибнуть, — писала я Таник, — прежде чем прекратится эта бойня? Я все делаю машинально, ни о чем не думая и чувствуя себя заживо похороненной“.