«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)

- Кстати, скоро придёт Тьери и подстрижёт тебя - давно немодно носить волосы такой длины. А сам приготовься: сбылась твоя мечта - сегодня вечером мэтр собирается представить тебя Его Величеству. Не хотелось бы краснеть за твой внешний вид.

- Скажи, а что за перстень на твоей руке? – неожиданно спросил Тома.

- Это подарок Его Величества! – ни минуты не колеблясь, ответил Гийом, но покраснел до кончиков ушей. Снова ложь.

- Ты не снимаешь его даже ночью…

- Это такая честь, что…

- Лучше было бы сказать правду.

***

Когда Гийом, находясь в самом дурном расположении духа, покинул спальню, разгневанно хлопнув дверями, Дювернуа даже не пошелохнулся, просидев так до возвращения Тьери. Заботливый слуга стал расспрашивать о его самочувствии и засуетился вокруг, пытаясь вывести из состояния оцепенения, в котором он находился. Тома вяло отвечал на расспросы, а Тьери не особо напирал, поскольку и так было ясно, отчего арфисту вдруг стало дурно, к тому же, Лерак был удивлён, что Гийом собирается выводить его в свет несмотря на плохое самочувствие. Начав прислуживать Беранже, юноша постоянно наблюдал за отношениями танцора и его возлюбленного, и вскоре выяснил для себя, чем являются эти отношения для Билла. Мнение Тьери, простого мальчика, не сильно отличалось от мнения маркиза де ля Пинкори, который был убеждён, что в чувствах Нарцисса преобладало ощущение собственной значимости, когда он являлся для Тома целым миром, а сам выглядел едва ли ни святым в глазах окружающих - делал богоугодное дело, ухаживая за убогим. Что же до Тома, то Лерак проникался к нему всё большей симпатией с каждым днём, потому что арфист вовсе не был беспомощным, более того, вся его одухотворённость была искренней, а привязанность к струнному инструменту способна была передаться и тому, кто находился рядом с ним. Тьери видел то, что и все остальные: наделённый странной, слишком хрупкой красотой, молчаливый и доброжелательный, Дювернуа мог пленить ум и сердце любого.

Только не собственного бога.

- Гийом приказал остричь волосы, - заговорил Тома, безразличным тоном нарушая молчание.

- Но вы же не собираетесь… вам точно нездоровится! – приложив руку ко любу арфиста, воскликнул Лерак, решив, что у него настоящая горячка.

- Я совершенно здоров, мой друг.

- В том, что здоровы вы я не имею сомнений, но мсье…

- Во сколько нужно быть готовым?

- Вам нужно быть во дворце в девятом часу, а сейчас только полдень. Отдохните ещё немного. Но стричь я вас не буду. Сперва придёт мэтр Лани с платьем для вас, и мы спросим его совета относительно вашей причёски.

- Но Гийом…

- Мсье Беранже пусть говорит, что хочет, но без маэстро, который будет представлять вас Его Величеству, я ничего делать не буду, - твёрдо заявил Тьери.

Он ещё долго кружил вокруг Дювернуа, то помогая одеваться, то расчёсывая и заплетая его волосы, мысленно сокрушаясь тому, как можно даже говорить о том, чтобы обрезать эти восхитительные локоны! Арфист же всё время молчал, как обычно глядя в одну точку. В итоге Лерак справился о том, не хочет ли он поесть, и получив отрицательный ответ, удалился.

Оставшись один, когда уже никто не мог стать свидетелем нарастающей боли, Дювернуа позволил слезам продолжить давно намеченный путь: менять что-либо было слишком поздно. Ещё находясь в Сент-Мари, он каждый день думал о том, что связь эта не принесёт ничего, кроме боли. По доброте своей Нарцисс и так сделал для него слишком много - забрал с собой, берёг его, заботился. Да так, как не смог бы и родной брат! Самопожертвование Гийома вернуло ему глаза, и должно было вернуть к жизни, только теперь они оказались ему не нужны, как и эта самая жизнь. Он увидел ими своего Нарцисса и понял одно - рядом с таким ему места нет.

Тома пребывал в состоянии, которое было противоречием самому себе: внутри всё разрывалось от боли и счастья одновременно. Это было всё равно, что обрести вѝдение и в тот же миг получить удар ножом, хотя, это последнее было бы не так жестоко, как то, что происходило сейчас. Гийом был прекрасен. Вспоминая то, что успел рассмотреть, Дювернуа думал о том, как же убого было его воображение, столько времени пытавшееся воспроизвести осязаемые черты. Его любимый был изящен, настолько грациозен и ослепительно красив, что от одной мысли о том, что когда-то он безраздельно обладал этим сокровищем…

Когда то… обладал.

Теперь это казалось миражом, маячащим перед бредящим путником. Такого не бывает, а если бывает, то лишь в сказках, а жизнь для Тома никогда не была сказкой. Таковой она показалась только, когда появился Гийом, и зачем-то его спас. Зачем только он это сделал?

- Люблю тебя,– прошептал Дювернуа в пустоту, - Почему этот пожар не произошёл хотя бы днём раньше? Зачем ты пришёл и продлил этот ад? За какой грех я должен видеть, дышать, чувствовать… и быть не в состоянии даже прикоснуться, даже сказать об этом? Без тебя это всё должно иметь какое-то значение для меня? Ты подарил мне всё, но забрал себя. Волосы… арфа… тебя всё это раздражает. Я не верил ему, когда он в подробностях описывал то, как ты отдаёшься ему, я боялся этой мысли, потому что ты никогда бы этого не сделал. Но если сделал, то я… Прости меня, прости меня, если можешь. Прости.

Хотя предусмотрительный Тьери давно убрал из комнаты острые предметы, он не мог предусмотреть того, что Тома уже мог видеть и проследить, куда он убрал их после того, как подстригал Гийома пару дней назад. Комната Тьери находилась рядом, и прислушавшись, арфист выяснил, что его нет в доме. В ящике комода в комнате слуги, он скоро обнаружил искомое, и, вернувшись к себе, подошёл к арфе. Сердце, которое разрывалось от боли и молило о спасении, забилось быстрее, и Тома опустился перед инструментом на колени. Сидя с закрытыми глазами, он долго гладил резной гриф и даже не заметил, как пальцы легли на струны, а позолоченная арфа запела любимую мелодию Гийома.

Любовь - мой грех, и гнев твой справедлив.

Ты не прощаешь моего порока.

Но, наши преступления сравнив,

Моей любви не бросишь ты упрека.

Или поймешь, что не твои уста

Изобличать меня имеют право.

Осквернена давно их красота

Изменой, ложью, клятвою лукавой.

Грешнее ли моя любовь твоей?

Пусть я люблю тебя, а ты - другого,

Но ты меня в несчастье пожалей,

Чтоб свет тебя не осудил сурово.

А если жалость спит в твоей груди,

То и сам ты жалости не жди!

(Сонет 142)

Тома играл долго и отрешённо, будто покинул измерение, в котором находилось его тело, и перенёсся в то, где Гийом всегда был рядом – оно простирало свою бесконечность в глубину сердца, где был бескрайний лес и тёплая река, мерцающая при лунном свете. Была мягкая трава и цветущая яблоня, осыпающая своими лепестками зелёный ковёр, и допоздна жужжали пчёлы. И был Гийом, которого он не видел, но любил безумно, и возлюбленный с янтарными глазами точно так же дарил ему своё сердце в ответ. Весь мир вокруг них Тома воспринимал его глазами, и не было больше ни пугающего настоящего, ни жестоких призраков прошлого. Там была арфа и…

Солнце этого мира, в который Тома больше не хотел возвращаться, тянулось к западу, и вскоре наступили сумерки. И это значило, что недолго осталось ждать прихода Бартелеми Лани, который должен был отвести Дювернуа во дворец. Какой двор? Зачем к королю? Как играть для него на арфе, если её голос разлюбил Гийом? Арфист потянулся к ножу, принесенному из комнаты Тьери, и в последний раз коснулся струн кончиками пальцев. Этого лёгкого прикосновения было достаточно, чтобы мелодия вновь полилась из-под них, но золотистые нити, всплакнув резко и надрывно, умолкли.

Зашло солнце.

ТВС