«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)

Обморок кончился.

- Прости, Билл.

- Тебе уже лучше? – пытаясь заглянуть в глаза, Гийом приблизил лицо к лицу арфиста, однако Тома, мягко и одновременно настойчиво, отстранил его, и тихо повторил:

- Прости.

- О чём ты?

- Почему ты не сказал мне раньше?

- Чего?

- Что тебе это неприятно.

- Я… ты…

- Гийом! Где ты?!

- Я рядом, Том! – из-за сильного волнения, впервые за много дней, Беранже назвал арфиста по имени, - Тебе снова плохо?

- Я говорю о другом. Я не могу понять, что происходит с тобой, что происходит с нами?

- Ничего, - вздохнул Беранже, понимая, что скрыть своей второй жизни ему не удастся.

- Я спрашивал именно об этом. И ты ответил.

Тома вывернулся из рук Гийома, который всё ещё придерживал его, и сел. Голову нещадно сдавливали тиски боли, а отрывок сна, или видения – Тома не мог понять, что это было, - только усиливал беспокойство, которое, словно смерч, нарастало внутри. Всё всегда происходит одновременно, и этот раз не стал исключением, превращая сбывающуюся мечту в огненную твердь преисподней.

- Ты не был в школе, Гийом, - отстранённо произнёс Тома, отвернувшись, скрывая горящее лицо и слёзы бессилия за водопадом золотистых волос, - не был ты и у мэтра Лани. Ты был у маркиза, и после этого ты…

- Ради всего святого! Ты меня поражаешь! – воскликнул Гийом, - Вокруг столько несчастий, люди умирают с голоду, от наводнений, пожаров, у кого-то нет крыши над головой, а ты придумываешь себе несчастья, замкнувшись в своём собственном сознании. Что ещё я для тебя не сделал?– не мог остановиться он, продолжая выплёскивать накопившееся за долгое время недовольство. – Сидишь в своём крошечном мирке, с выдуманными образами, которые ни на йоту не совпадают с истинным миром! Так вот, пойми, что не может всё сосредоточиться здесь! – Билл неопределённо взмахнул руками, - Вот в этой комнате! Вот тут, где только ты и твоя музыка, от которой лишь плакать хочется. Она давит на меня! Оно всё на меня давит! Я так не могу! Прости… прости, но это правда.

- И это говоришь ты? Но ведь ты сам… - ошарашено начал Тома, не веря своим ушам, что слышит от Билла подобные слова. Как будто бы он пришёл поздно ночью, пропахший чужими духами, и как будто он заставлял Гийома быть с ним всё это время, - Ты хотел этого от меня Гийом, - попытался ровно ответить Том, но голос сел от волнения, и говорить твёрдо не получалось. Если слёзы он ещё сдерживал, то речь выдавала смятение, охватившее его. – Ты запретил мне всё, вплоть до того, что мне нельзя выйти за пределы дома, в котором живу. Ты приходил и просил меня играть для тебя, уверяя, что это необходимо для тебя. Ты сам просил этого, ты сам пожелал забрать меня с собой. Зачем? Или теперь ты скажешь, что такого не было?

- Ничто не вечно, пойми же ты… - весь пыл Гийома куда-то ушёл, и он заговорил тихо и устало, - Легко рассуждать столь отрешённо, когда воспринимаешь мир, лишь смутно припоминая увиденное в далёком прошлом. Я не могу так больше, Тома. Я не могу. И я не знаю, что отвечать. Да, не был я на ночной репетиции, не ночевал я и у мэтра. Мне плохо. Плохо…

- Даже со мной? – обернувшись, арфист пронзил Гийома взглядом, как тот полагал, невидящих глаз.

И Гийом промолчал. Тома схватился за витую опору балдахина, и закрыл глаза, потому что видеть лицо Беранже больше не было сил. Моля Бога даровать ему хотя бы мгновение счастья, он столько раз представлял себе, как увидит возлюбленного, как, наконец, насмотрится на самые совершенные во вселенной черт. И, вымолив, наконец, это благословение у Небес, он теперь чувствовал себя последним негодяем, который пренебрегал этой милостью, не желая открывать глаз. Сердце арфиста замирало, когда грезил о священном миге, когда он, наконец, увидит глаза, на которые молился, однако, по злому стечению обстоятельств, заветное мгновение настало именно сейчас. Именно сейчас, когда Гийом с каждым словом отрекался от него. Отрекался от самого себя и всего, что у них когда-то было. А было, по словам Нарцисса, не так уж много.

Всего лишь арфа да любовь.

- Я не фарфоровая кукла, как ты, которую куда посадишь, там она и останется, а живой человек, - прерывисто вздохнув, Гийом посмотрел на арфиста, который сидел на другой стороне постели с закрытыми глазами, - А ты не хочешь этого признать. Я не умею быть счастливым просто так, сидя в какой-нибудь каморке, в полной нищете, никого не видя и не слыша. Вокруг прекрасный мир, полная впечатлений жизнь, красивые люди, дорогие вещи… я не слепой, понимаешь?

- Прости.

- Не повторяй этого больше, прошу! Просто пойми меня… Не смей больше просить прощения! Я ненавижу слово «прости»! Ты просто убиваешь меня этим всем. И если что-то да значу для тебя, то не делай мне больно, – голос Гийома срывался, и казалось, он вот-вот расплачется сам, - Что тебе ещё нужно от меня? У тебя и так всё есть, и не заставляй меня постоянно волноваться из-за своих слов и поступков. Я очень устал от этого. И единственное, что ты можешь сейчас сделать – это оставить меня в покое.

Онемев от услышанного, Тома лишь беззвучно хватал ртом воздух, мысленно соглашаясь с тем, что в ответ на любые его слова - будь то согласие, возражение, любовь или упрёк - будут сыпаться острые стрелы, и разрывать на куски слух, а вслед за ним и душу. Его стало лихорадить, и появилось неумолимое желание немедленно исчезнуть. С этого места, с лица земли, навсегда. И вместе с этим - из памяти Билла, чтобы ничто и никогда не напомнило Нарциссу о том, что они были вместе. Чтобы всего, что происходило последние два года, никогда не было. И самому забыть об этом навсегда.

Не знать.

Никогда не видеть.

Никогда, ничего не чувствовать.

Вернувшийся вместе с лекарем Тьери, застал очень странную картину в алькове – Тома, с остекленевшим взглядом, сидел на постели, облокотившись на подушки, и Лераку даже показалось, что он вовсе не дышит. Гийом был каким-то возбуждённым и злым. Подскочив, он принялся задавать мсье Ларошу множество вопросов, но совершенно не слушал ответов и советов старого доктора. Получив от последнего всевозможные предостережения и несколько пузырьков с какими-то снадобьями, Гийом, не особо церемонясь, попросил его и Тьери оставить их с братом наедине.

Пока Беранже разбирался с доктором, а тот, в свою очередь, осматривал своего пациента, сам Дювернуа мысленно находился очень далеко от этой комнаты, которая ему самому вдруг стала казаться тесной и пустой. Гийом прав – это не жизнь. Сказать, что уже видит? Зачем? Нарцисса это не вернёт. Мысли стали постепенно складываться в одну чёткую линию, и Тома пытаясь смириться, стал внушать себе, что не должен больше присутствовать в жизни Гийома слепой тенью. Его ум и до этого постоянно возвращался к тому, что в один прекрасный день он упросит Тьери о помощи. К тому же, мэтр Лани, который продолжал посещать их дом, казался человеком надёжным и благонравным. Тома, со свойственным ему чутьём в отношении природы людей - а оно, как известно, бессильно, когда речь идёт о возлюбленных, - сразу понял, что Жан Бартелеми - возвышенный слуга муз. По одной лишь манере говорить, и затрагиваемых темах, можно было понять, насколько маэстро далёк от дворцовых интриг и светских хлопот. Дювернуа знал, что не бывает рая на земле, а значит, так тому и быть - рано или поздно он освободит Гийома от себя.

Когда за доктором и слугой закрылись двери, Беранже всё продолжал говорить, то извиняясь, то переходя на раздражённый тон, но безупречный слух арфиста не слышал и половины всех слов, произносимых резким голосом, будто защищая сердце от острых мечей. И сколько бы жестокостей не изошло из любимых уст, они ни за что не заставили бы Тома поверить в то, что Гийом его не любит. Сердце всегда слепо и глухо. Также оно глупо, и слышит лишь то, что заставляет его распускаться, как цветок. И оно никогда не успевает вовремя закрыться, даже когда в него начинает вливаться яд.