Проклят и прощен

— Но ведь я ничего не совершил, — запинаясь, проговорил Экфрид. — Я никому не сделал вреда... молодой барон помешал, ведь я сказал вам...

— Намерение также дурно, как самое действие. Разве вы не посягали на жизнь барона? Отвечайте: да или нет?

В кабинете барона Экфрид с вызывающей дерзостью признался в своем намерении, даже хвастал им, но от строгого вопроса священника вся его дерзость бесследно исчезла, и он умолк.

— Я думал, что тут нет греха, потому что дело касалось Верденфельса! — наконец пробормотал он. — Вы ведь часто говорили нам, ваше преподобие, что он навеки проклят, а уж вам-то это должно быть хорошо известно!

— Уж не хотите ли вы свалить на меня ответственность за свое преступление? — с язвительной резкостью спросил Вильмут. — Вы считаете себя вправе судить, когда я осуждаю грешника? Это право принадлежит одному мне, однако в этом отношении, кажется, заблуждается все село. Я уже слышал не одно признание и должен был наложить не одну эпитимью, но ваше дело совсем особенное.

Старик больше не защищался, а испуганно и смиренно опустил чуть не до самой земли свою седую голову. Он не чувствовал себя убежденным, его ненависть к барону не уменьшилась, но так как его проступок осужден священником, он счел себя заслужившим осуждения, и невольно склонился под тяжестью властных слов Вильмута, который продолжал:

— Вы должны в точности исполнить эпитимью, налагаемую мною на вас.

— Да, ваше преподобие.

— Кроме того, вы еще сегодня приведете ко мне своего внука Тони. Нельзя предоставлять юную душу ребенка подобным влияниям. Он не может находиться под покровительством деда, который хотел сделаться поджигателем. Вы расстанетесь с ним.

— С Тони? С моим маленьким мальчиком? А что... что же вы с ним сделаете?

— Ему необходимо лучшее воспитание, а главное — строже вашего. Рыбаки на озере недавно потеряли своего единственного сына; ваш внук будет пока у них, и вы не увидите его, пока я не позволю вам этого.

— Ваше преподобие, — воскликнул старик в смертельном страхе, — не причиняйте мне этого горя! Все, что хотите, только не это! Рыбаки на озере — жестокие люди, они будут дурно обращаться с мальчиком, а он еще так мал и так привык ко мне! Наложите на меня какое-нибудь другое наказание, и, как бы оно ни было тяжело, я вынесу его, только оставьте мне моего Тони!

— Нет, — неумолимо ответил Вильмут. — Вы лишились права воспитывать ребенка. Я знаю, что это наказание для вас очень тяжело, тяжелее даже тюрьмы, потому и налагаю его на вас. У рыбаков мальчик получит грубое, но благочестивое и дельное воспитание, об этом уж я позабочусь. Вопрос решен, и вы сегодня же приведете мальчика ко мне.

Подняв сложенные руки, старик заговорил прерывающимся от отчаяния голосом:

— Ваше преподобие, мне недолго осталось жить, в своей жизни я знал только горе и нужду, это вам известно. Я все потерял... все! Только один этот мальчик у меня и остался, и, пока он у меня, до тех пор я и живу. В последнее время мне пришлось много работать для нас обоих, и когда я, полумертвый от усталости, возвращаюсь домой, стоит Тони подбежать ко мне и засмеяться, как все горе забывается. Вы не можете отнять у меня Тони, да и я не отдам его, будь, что будет!

— Не отдадите? — холодно спросил Вильмут. — Это мы посмотрим. Или вы отдадите мне мальчика, или я не дам вам отпущения грехов. Выбирайте!

Закрыв лицо руками, Экфрид громко застонал.

— Ну, что же? — спросил пастор после небольшой паузы. — Намерены вы подчиниться?

Тон вопроса показывал, что пастор не сомневается в нужном ответе, и он не ошибся. Руки старика беспомощно опустились, и он ответил глухим, беззвучным голосом:

— Я согласен!

Через несколько минут пастор в сопровождении Эк-фрида ушел из церкви. На площади шумела толпа ребятишек, бегавших взапуски, но при появлении священника игра сразу прекратилась, и все дети подошли поцеловать у своего пастора руку. Одним из первых был маленький Тони, который затем поспешно подбежал к нежно любимому деду. Старик судорожно прижал его к своей груди, не в силах отпустить его.

— Я теперь же возьму с собой вашего внука, — спокойно обратился к нему Вильмут, — и до завтрашнего дня он пробудет в пасторате.

Старик взглянул на розовое личико внука, разгоревшееся от беготни, на ясные голубые глазки, смотревшие так детски-весело, а потом перевел взор на строгое, мрачное лицо священника, в котором незаметно было и следа мягкости, и с отчаянием воскликнул:

— Я не могу, ваше преподобие! Я пойду в замок... попрошу у Верденфельса прощения... хоть бы мне пришлось от этого умереть! Но Тони я не могу отдать!

Вместо всякого ответа Вильмут высвободил мальчика из объятий деда и крепко взял его за руку.

— Вы знаете условие, под которым я вам дал отпущение грехов! Вы совершили грех и должны без ропота нести наложенное мною наказание. Если оно кажется вам тяжелым, то помните, что оно вполне заслужено вами. Пойдем, Тони!

Мальчик, естественно, не понимал, о чем идет речь, но боялся строгого священника, инстинктивно чувствуя, что его хотят отнять у деда. Поэтому он начал громко и горько плакать и попробовал сопротивляться. Однако Вильмут вскоре заставил его замолчать и, грубо схватив за руку, потащил за собой.

В Экфриде еще раз взяло верх обычное слепое подчинение воле священника: он допустил, что у него взяли его любимца, даже не сделал попытки удержать его силой, но на лице старика в первый раз появилось возмущенное выражение, а руки сжались в кулаки. Когда же мальчик в последний раз повернул к нему свое заплаканное личико, как бы умоляя о помощи, старик стиснул зубы и из его груди вырвался хриплый, грозный шепот:

— Меня-то он наказал, а кто во всем виноват? Он натравил и меня, и целую деревню на Фельзенекца... Он один, а мы должны расплачиваться!

Перед террасой замка стоял экипаж, в котором молодой барон собирался ехать в Розенберг, но в ту минуту он находился еще в комнатах дяди. Вчера, по возвращении из Розенберга, ему не пришлось говорить с бароном, и лишь сегодня перед обедом он сообщил ему о своей помолвке. Раймонд выслушал это известие с удивлением, но без неудовольствия, скорее можно было подумать, что оно доставило ему даже некоторое удовлетворение, возможно, ему было приятно, что молодой человек вполне победил свою прежнюю страсть к сестре невесты.

— Желаю тебе счастья, Пауль, — сказал он, сердечно пожимая племяннику руку, — и надеюсь, что ты его действительно найдешь в юном создании, которое так доверчиво отдает тебе себя. Правда, я всего один раз видел твою невесту тогда, у Шлоссберга, когда она искала у тебя защиты от моего присутствия. Теперь ты, вероятно, убедишь ее, что я вовсе не так страшен.

— О, моя маленькая Лили очень понятлива, — уверенно произнес Пауль, находившийся в самом счастливом настроении, как и подобает жениху. — Она скоро хорошо узнает страшного фельзенекца! Вчера она призналась мне, что серьезно сперва боялась, что ты вызвал меня в свой горный замок для того, чтобы там в тишине «свернуть мне шею».

— Я не думал, что крестьянское суеверие проникло даже в такой круг общества. Значит, Вильмут допускал подобные вещи даже у своей молодой родственницы?

— Конечно! Но в оппозиции против священника я и Лили заодно. Она, слава Богу, питает серьезную антипатию к своему святому кузену, и мы уже заключили оборонительный и наступательный союз против его преподобия.

— Но ты все же не должен слишком легко относиться к его значению. На примере нашего Верденфельса ты мог убедиться, что значит иметь его своим врагом. Как опекун твоей невесты, он может доставить вам множество неприятностей и затруднений; он во всяком случае будет стараться помешать этому браку.

— Пусть только попробует! — с веселым задором воскликнул Пауль. — Я готов померяться с ним силами, а в Лили я во всех отношениях уверен.

— В таком случае рассчитывайте и на меня, если я в чем-нибудь могу быть тебе полезен, — сказал барон. — А теперь поезжай и передай своей невесте мой привет и пожелание счастья.