Проклят и прощен

— В последнее время я очень часто писал вам, и писал очень откровенно, поэтому вы, вероятно, догадываетесь, о чем я хочу сказать вам, о чем хочу просить... Неужели мне придется просить напрасно?

По лицу Лили пробежала тень, а в ясных карих глазах сверкнули слезы, когда она, волнуясь, тихо произнесла:

— О чем же вы можете просить меня? Ведь вы любили мою сестру!

— Да, я любил ее! — серьезно сказал Пауль, — и не хочу унижать или умалять эту любовь даже перед вами, но она была безнадежна, и насколько безнадежна — я узнал лишь на днях. Теперь я ясно чувствую, как далека была всегда от меня ваша сестра и как близка и мила мне другая с той самой минуты, когда судьба свела нас в первый раз. Можете ли вы, Лили, простить мне, что не вы были моей первой любовью? Сейчас я отдаю вам все свое сердце, безраздельно! Поверите ли вы мне, если я скажу: «Лили, моя маленькая Лили, я безгранично люблю тебя! «

Этот голос шел прямо из сердца, от звука его последняя тень сбежала с лица Лили, и в душе ее исчезли всякие сомнения.

— И я люблю тебя, Пауль! — воскликнула она, бросаясь в его объятия.

Он горячо прижал ее к своей груди; бумажная шляпа, шелестя, упала на пол, а перед открытой дверью стоял маленький Тони и широко раскрытыми глазами, разинув рот, смотрел на необыкновенное зрелище.

Между тем Арнольд продолжал сидеть в экипаже в прескверном настроении, с глубокой обидой в сердце. Он, конечно, знал, что означает этот неожиданный визит, и не нуждался в объяснениях, но то обстоятельство, что ему ничего не говорили, вызывало сильнейшее его неодобрение. Молодой барон был помолвлен с госпожой Гертенштейн — это был неоспоримый факт, и помолвку держали в тайне из-за пастора. Однако скрывать ее от него, преданного и старейшего слуги в доме — возмутительно, просто неслыханно, и Арнольд решил самым строгим образом поставить это на вид своему легкомысленному «молодому господину».

В настоящую минуту старик охотно пошпионил бы, да нельзя было бросить экипаж, оставив горячих животных на произвол судьбы. Но, как известно, твердая воля преодолевает все затруднения. Так случилось и теперь. Проехав шагов на двадцать вперед, Арнольд остановил лошадей — понятно, совершенно случайно — под самыми окнами садового домика, потом, также совсем случайно, встал в экипаже, чтобы отодвинуть ветку, задевавшую экипаж, причем случайно заглянул внутрь беседки. Разумеется, он знал заранее, что там увидит: вот госпожа Гертенштейн сидит на диване, а его молодой господин, удивительно почтительный в выражении своей любви, благоговейно подносит ее руку к своим губам. Однако картина, которую он увидел на самом деле, нисколько не соответствовала его ожиданиям.

Анны Гертенштейн вовсе не было в садовом домике, а его «дорогой господин» стоял посреди комнаты, держа в объятиях молодую девушку, на голове которой была удивительная бумажная шляпа с павлиньими перьями, и оба целовались без всякого благоговения, но самозабвенно, как будто так и следовало. В эту минуту бумажная шляпа упала на пол, и Арнольд узнал каштановые косы и розовое личико Лили Вильмут. Это было уже слишком для старого слуги! Вожжи выпали у него из рук, и он бессильно опустился на сиденье экипажа.

Не скоро еще возвратился к нему Пауль. Он хотел немедленно идти со своей невестой к Анне, но Лили воспротивилась, потому что у сестры сейчас был Грегор Вильмут, а молодому человеку, конечно, не следовало встречаться со священником после того, как они столь враждебно расстались; это значило бы с первой же минуты навлечь на помолвку бурю. Потому молодые люди условились, что Лили сперва поговорит со своей сестрой, а жених приедет завтра в Розенберг сделать официальное предложение.

— Вот и я! — вскричал Пауль, вскакивая в экипаж и берясь за вожжи. — Тебе долго пришлось ожидать, Арнольд!

— Да, долго, — подтвердил старик недовольным тоном, но молодой человек не обратил на него внимания и погнал лошадей во всю прыть, причем его лицо сияло счастьем.

Арнольд сначала молчал, не желая признаваться в том, что шпионил. Кроме того, неровная дорога, на которой при быстрой езде экипаж бросало из стороны в сторону, могла разрушить весь эффект его наставлений; когда же они выехали на шоссе, старик выпрямился и внушительно произнес:

— Дорогой мой господин, вы приводите меня в ужас!

— Что с тобой? — спросил Пауль, оборачиваясь к нему.

— Вы приводите меня в ужас! — еще энергичнее повторил Арнольд. — Этого я от вас не ожидал, ничего подобного вы не затевали даже в Италии, чтобы... да этого не сделал бы даже синьор Бернардо!

Столь невыгодное сравнение свидетельствовало о высшей степени презрения, и это, видимо, произвело впечатление, так как Пауль с некоторым беспокойством спросил:

— Но что же, наконец, я сделал?

— И вы еще спрашиваете! — воскликнул Арнольд. — Вы помолвлены с госпожой Гертенштейн, а устраиваете тайные свидания с ее сестрой! Без всякой церемонии целуете ребенка, и девочка позволяет себя целовать! Да это — вопиющее дело!

Пауль только громко рассмеялся — он был не в таком настроении, чтобы сердиться за шпионство.

— А, так ты подсматривал за нами? — сказал он. — То-то мне показалось, будто я видел в окне чье-то лицо, но не обратил внимания — мы были заняты другим, более приятным делом.

Это показалось старому слуге крайней низостью, и начатое им пламенное наставление превосходило красноречием все его прежние проповеди. Он рисовал синьора Бернардо каким-то светлым ангелом по сравнению с Паулем Верденфельсом — самым черным изменником. Пауль, которого все это очень забавляло, почтительно слушал, и, когда старый ментор остановился, чтобы перевести дух, произнес:

— Арнольд, во всем, что ты себе вообразил, нет ни капли правды. Я никогда не был помолвлен с госпожой Гертенштейн, а что касается ее сестры, то завтра ты должен представиться ей в Розенберге и засвидетельствовать свое нижайшее почтение, как своей будущей госпоже.

— Как! Эта девочка... в бумажной шляпе? — проговорил Арнольд, от изумления чуть на свалившись с козел.

— Фрейлейн Лили Вильмут — моя невеста! — подтвердил Пауль, подчеркивая каждое слово. — Да не смотри же так, словно ты с неба свалился! Что же ты не поздравляешь своего молодого господина?

Арнольду понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя, после чего он сложил руки и уныло произнес:

— Вот так жизнь будет в Бухдорфе! Теперь мне придется еще воспитывать молодую госпожу, а мне и так за глаза довольно возиться с вами, мой господин!

Глава 19

Раймонд Верденфельс сдержал слово. Его терпению действительно пришел конец, и теперь деревня познакомилась со строгостью своего владельца. Несмотря на все предостережения, ночные опустошения в парке повторились, и на этот раз по приказанию барона злоумышленников схватили, и они ожидали заслуженного наказания.

В Верденфельсе давно привыкли к каждому поступку барона относиться с недоверием и раздражением, но в то же время привыкли и к тому, что всякое покушение на его имущество оставалось безнаказанным. Высказанная на сей раз энергия в первую минуту вызвала общее недоумение, а затем по всей деревне пронесся крик негодования: все единодушно находили, что от Верденфельса нельзя и не следует переносить ничего подобного. В церкви только что отошла обедня, и благочестивые прихожане разошлись; лишь в исповедальне еще сидел священник, слушая передаваемую ему шепотом исповедь. Вероятно, дело шло о серьезном, тяжелом грехе, потому что коленопреклоненный старик низко опустил на сложенные руки свою седую голову, а голос священника звучал с убийственной строгостью:

— Вы заслуживаете тюрьмы, Экфрид! Что вам простил барон, то должен взыскать с вас я и потребовать, чтобы вы открыто перед всем селом повторили свое признание.

— Как, ваше преподобие, — в страшном волнении произнес Экфрид, — вы хотите...

— Нет, — перебил его Вильмут, — я не хочу предавать позору имя старой почтенной крестьянской семьи, но прежде всего не хочу, чтобы светский суд судил и наказывал за то, что было мне доверено на исповеди. Вы заслуживали бы наказания.