Елена Троянская

Кастор рассмеялся и прыснул вином на стол. Попытавшись вытереть пятно, он только размазал его.

— У тебя неплохое чувство юмора, — задыхался Кастор.

— Он так часто повторяет эти слова, что сам поверил в них, — пояснил Эней. — Он всегда отвечает так на уговоры отца жениться.

— Он еще молод для брака, — проговорил Менелай, и я вдруг осознала, что это были его первые слова за время ужина. — И настолько умен, что сам это понимает.

— Сколько тебе лет, Парис? — спросила матушка все с той же напускной веселостью.

Почему она невзлюбила его?

— Шестнадцать, — ответил Парис.

Шестнадцать! Он на девять лет моложе меня!

— Не муж, но мальчик! — заметил Агамемнон. — Хотя именно в этом возрасте у пастухов принято обзаводиться семьей.

— Он не пастух! — не удержалась я.

— Но я был пастухом, и очень неплохим, — быстро ответил Парис. — Прекрасное время, моя жизнь в горах. Кедры отбрасывают синие и пурпурные тени, дует южный ветер, кругом водопады и поляны цветов. Воспоминания о тех днях, когда я пас стада, согревают мне душу.

— А эта гора, она очень высокая? — спросила Гермиона.

— Да, очень. Высокая и широкая, а ее окружает множество вершин поменьше. Конечно, она не так высока, как гора Олимп, на которую ни один смертный не в силах подняться, но ближе к вершине путника подстерегают и туман, и холод. Вполне можно заблудиться.

В этот момент гостям представили особенное блюдо. Хорошенькая служанка указала на котел, который ввезли на тележке, и объявила:

— Черная похлебка, которой славится Спарта!

Слуга шел за тележкой и разливал похлебку. Черная кровяная похлебка! Переварить ее может только желудок подлинного спартанца. Однажды чужестранец, попробовав ее, сказал: «Теперь я понимаю, почему спартанцы так храбро идут на смерть: им милее гибель, чем такая еда!»

Я с детства привыкла к этому очень питательному кушанью и не находила его вкус таким уж отвратительным, однако предпочитала миндальный суп. Черный цвет этой чечевичной похлебке придавала бычья кровь, а резкий вкус объяснялся тем, что в нее добавляли большое количество уксуса и соли. Слуга налил мне похлебки и посыпал сверху козьим сыром. От угощения исходил своеобразный запах, напоминавший тот, который ветер приносит с места только что совершенного жертвоприношения.

Дошла очередь и до Париса с Энеем. Все взоры устремились на них. Они улыбнулись, подняли чаши. Эней сделал глоток, и его лицо исказилось, как от боли. Он держал жидкость во рту и мучительно пытался проглотить, но горло свело судорогой. Парис поднес чашу к губам, выпил ее содержимое залпом, до дна — и поставил на стол пустую чашу.

— Что ж, по праву эта похлебка так знаменита! — сказал он.

Я поняла, что он выпил все одним глотком, чтобы не почувствовать вкуса.

Мать сделала знак слуге:

— Добавки царевичу Парису!

Слуга вновь наполнил чашу.

— Ваша щедрость не знает границ! — сказал Парис, поднял чашу и оглядел пирующих. — А как же вы? Почему я пью один?

Действительно, никто не попросил добавки, хотя мы могли бы выпить еще одну порцию — ведь мы привыкли.

— Хорошо, я составлю тебе компанию! — сказал Агамемнон и поднял свою чашу.

Выхода не было, и Парису пришлось выпить вторую порцию. Я чувствовала, как спазм сжимает его горло, но он справился.

— Великолепно! Молодец! — одобрил Кастор. — Он даже не поморщился.

— Наверное, ты привык к грубой пище, когда жил в пастушьей хижине, — заметила мать, — поэтому похлебка кажется тебе деликатесом.

— Нет, госпожа. Деликатесом она мне не кажется, но вкус своеобразный. А в хижине моего приемного отца питались хорошо — простой, но здоровой пищей. И чем проще, тем здоровее: ближе к плодам, которые боги посылают нам.

— Значит, ты чувствуешь себя в хижине как дома? — спросила мать; ее голос редко звучал так недоуменно и осуждающе.

— Я чувствую себя везде как дома, — ответил Парис. — И даже в такой далекой стране, как Спарта. Это счастливое свойство, не правда ли? Весь мир мой дом.

— Да, это счастливое свойство, — согласился Менелай. — Значит, ты никогда не почувствуешь себя изгнанником.

Наше внимание привлек шум возле очага. Я оглянулась. Менелай сказал:

— А вот и танцоры! Давайте подойдем поближе, посмотрим танец.

Десять мальчиков, одетых в короткие хитоны, выстроились в ряд, у каждого в руке был мяч. Первый поклонился нам и объявил название танца. Они приехали с Крита. При упоминании о Крите Менелай вздохнул: скоро ему предстояло отплыть туда.

Главный танцор хлопнул в ладоши, и мальчики начали быстро двигаться по кругу, то сходясь, то расходясь, то меняясь местами. Выполняя самые сложные и запутанные фигуры, они бросали друг другу мячи и на лету ловили их, так что танец превратился в разноцветную карусель. Их ловкость в движениях, во владении мячом поражала.

Мы, зрители, образовали свой круг, чуть больший, и я стояла напротив Париса. Его силуэт, почти невидимый в слабом свете факелов, то и дело мелькал среди танцующих.

Танцоры покинули зал, их место заняли певцы с лирами в руках. Поклонившись, они начали свое обычное предисловие: что они недостойны выступать перед такими высокими слушателями и тому подобное. Менелай нетерпеливо махнул рукой, чтобы скорее приступали к делу. Это непременное условие торжественного пира: за трапезой должны следовать развлечения, даже если все устали и не прочь пойти на отдых. Традиция требует развлечений, и чем выше положение гостя, тем обширнее должна быть развлекательная программа.

Певцы стояли прямо, как колонны, приподняв лиры и закрыв глаза. Один за другим они пели сладкозвучные песни об утренней заре, о вечерней заре, о красоте далеких звезд. Парис перебрался поближе ко мне, теперь нас разделяла только Гермиона. Я заметила, что она потянула Париса за руку и показала на лиру.

— Она сделана из панциря черепахи! — прошептала моя дочь.

— Да, конечно, — весело кивнул Парис.

— Это ужасно! Нельзя убивать черепах! — Гермиона говорила слишком громко.

Парис наклонился к ней и жестом показал: «Тише!» — но она не унималась:

— У меня есть ручные черепахи. Люди не должны убивать черепах из-за панциря!

— А как же тогда прекрасная музыка? — спросил Парис.

— Ну и что! И ради музыки нельзя убивать!

Парис опустился на одно колено.

— А где живут твои ручные черепахи? Покажешь мне?

— Они живут в секретном месте.

— Но ты откроешь мне секрет? Я ведь почетный гость.

— Да… Я храню этот секрет только от певцов, потому что не хочу, чтобы они украли моих черепах и наделали из них лир.

— Значит, договорились? Завтра?

— Хорошо. — Гермиона важно кивнула. — Встретимся в полдень, и я покажу тебе.

— А можно, я тоже пойду с вами? — спросила я.

Я ничего не знала об этих засекреченных черепахах.

— Нет. Ты дружишь с певцами, можешь разболтать им.

— Я не дружу с певцами. И никогда не разговаривала с ними.

— Позволь маме пойти с нами, — вступился за меня Парис. — Даю честное слово, она никому ничего не расскажет.

— А ты откуда знаешь? Ведь ты не она!

Я — это она, беззвучно шепнули его губы.

— Ну хорошо, — смилостивилась Гермиона. — Если тебе так хочется, чтобы она пошла…

Наконец-то певцы допели свои бесконечные песни, и мы смогли закончить вечер. В заключение чужеземцы произнесли небольшую речь, затем их примеру последовали отец, Менелай и я. Я просто поблагодарила. Поблагодарила богов за то, что они послали нам таких гостей.

На следующее утро я наблюдала за Менелаем, который выбрал хитон и гиматий из числа принесенных слугой — остальные отложил, чтобы взять на Крит, — и стоял с понурым видом, пока слуга одевал его.

— У тебя плохое настроение потому, что ты не любишь морские путешествия, или потому, что огорчен смертью деда?

— И то и другое.