Червонное золото

Взгляд этот говорил, что видел, как я кричала от мучительного наслаждения в объятиях мавританского принца. Он следил за мной, когда я теряла сознание под щедрыми поцелуями купца из Амстердама. Он наблюдал за мной, когда я растерянно держала в руках покрасневший пенис моего юного дружка, с которым мне впервые открылась любовь. Он налился кровью под моими поцелуями и стал таким огромным, что не вмещался в мою детскую руку. Мы уставились друг на друга, изумленные этим открытием, и, не задумываясь, воспользовались им, отстав от компании других детей в лесу. Он встал на колени и вошел в меня без всякого усилия, и наслаждение навсегда увело нас из мира детства.

С тех пор я не останавливалась на этой дороге и часто ловила на себе взгляды мужчин, которые, как Пьетро Аретино, безошибочно определяли мою истинную природу.

В блеске свечей, озарявшем комнату, посверкивали драгоценные предметы: хрустальная ваза с букетом пионов и гвоздик, серебряное блюдо с разными сортами сыра, графин с красным вином, с золотым обводом по горлышку.

Дельфтские блюда, расписанные неизвестными в Венеции синими красками, которые привозили по немецким каналам из Далмации, прекрасно гармонировали на столе с бокалами из муранского стекла на таких тонких ножках, что, казалось, они вот-вот сломаются, не выдержав прикосновения пальцев. Стол Тициана не претендовал на роскошь, но не уступил бы любому королевскому. Мария сделала его незабываемым, подав целое семейство куропаток, начиненных сливами, и суп на азольском вине.

Мне сразу стало ясно, что тема разговора не будет соответствовать высокой элегантности антуража. Сотрапезники обменивались новостями, которые можно было получить на любом из немецких складов или в еврейской лавочке, с таким видом, будто обсуждали важные правительственные секреты.

Дон Диего поглаживал тонкую полосу черной бородки, обрамлявшей лицо. Он сознавал свою красоту, щедрость и легендарную мужскую силу, которую многие испытали на собственном опыте. Однажды в Венеции в течение месяца у него было не менее десятка женщин, причем ни одну из них он не искал и ни одну не бросил.

Нунций, забыв о занесенном над тарелкой серебряном ноже, осведомился у посла с наигранной легкостью:

— Его Святейшество, к выгоде всего христианства, предложил заключить стабильный мир с королем Франции, но Карл Пятый еще не дал ответа.

Поспешив ответить, дон Диего даже не вытер каплю вина с черной бородки, которую мечтали погладить многие итальянские женщины.

— Может, он узнал, что Его Святейшество тайно договорился с французским королем о свадьбе своего племянника Рануччо с кузиной короля Дианой де Пуатье, поставив императора перед уже свершившимся фактом. И это после того, как два месяца назад, кстати, через мое посредство, обещал ему, что род Фарнезе никогда не породнится с французским двором.

Тут вмешался дож и постарался смягчить дискуссию между двумя дипломатами, переведя разговор на тему, которая могла бы примирить обоих.

— Из Константинополя, где у нас много осведомителей, до нас дошла информация, что Сулейман намеревается расширить свои владения до Вены и выжидает подходящего момента, чтобы добраться до Венеции на новых галерах, изготовленных на греческом архипелаге. Союз католических монархов нельзя долее откладывать.

Дон Диего не дал застать себя врасплох:

— Французы ведут с турком переговоры и не остановятся даже перед опасностью для всего христианства, лишь бы противостоять императору.

— Так вот почему, — произнес монсиньор делла Каза, не отрывая взгляда от куропатки, которую положила ему на тарелку Мария, — вы вступаете в контакты с этим еретиком Генрихом Восьмым. Вот уж истинный поборник христианства: отправил на тот свет епископов, верных Риму.

Тут дож понял, что результат получился совсем не тот, какого он ожидал, и опять вежливо вмешался:

— Друзья, согласитесь, что бесполезно рассуждать, кто более опасен: Генрих Восьмой или турок. Если мы хотим отстаивать интересы христианства и католические ценности, мы должны отставить в сторону национальные интересы.

— И династические, — подчеркнул дон Диего.

Пьетро Аретино попытался повернуть разговор в русло близких ему тем: искусство, поэзия, любовь. А я спрашивала себя, зачем меня позвали на ужин, где вельмож собралось куда больше, чем на коронации. Мне было что сказать на любую из затронутых тем, но положение мое от этого могло сильно пострадать. Собеседники обращались ко мне, чтобы отдохнуть, остыть от спора, и если бы я вмешалась, меня быстро низвели бы в ранг неприятеля.

Я с трудом отвела взгляд от посла. В гневе он казался еще красивее: черные глаза сверкали огнем, четкую линию носа и щеки завершали пухлые яркие губы, которыми с радостью насладилась бы любая женщина, да и многие мужчины не отказались бы их поцеловать. Восхищение мое не укрылось от Аретино, и он попытался пробить брешь в позиции дона Диего:

— Маргарита, я вижу, вы высоко оценили заученную элегантность нашего посла. Воистину, он достоин славы императорского двора.

Тут в разговор вмешался Тициан, с блистательной иронией вступившись за легендарное испанское тщеславие, может, чтобы избавить меня от смущения, может, потому что с симпатией относился к дону Диего.

— Никакой заученности, можете мне поверить, уж у меня глаз наметанный. Дон Диего даже не замечает, что на него смотрят. Ни разу не видел его перед зеркалом. А ведь есть мужчины, которые минуты без зеркала не обойдутся и часами умащивают волосы ароматными мазями, репетируют поклоны или упражняются в остроумии.

Последние слова он произнес особенно строгим голосом, явно адресуясь к Аретино. Потом продолжил:

— И оттащить их от зеркала — само по себе трудное занятие, настолько им нравится собой любоваться.

Аретино встал и поднял бокал за естественное изящество имперского посла, и этот тост поддержали все.

В конце обеда, когда расправились с марципановым тортом, Тициан усадил меня на мягко обитую скамеечку рядом с делла Каза, а Пьетро Аретино повел дона Диего и дожа в студию полюбоваться на собственный, блестящий маслом еще не просохших красок портрет.

Делла Каза сразу приступил к делу.

— Маргарита, у меня к вам предложение от моего патрона, его преподобия кардинала Алессандро Фарнезе, племянника Папы. Он без памяти влюбился в Данаю, для которой вы служили Тициану моделью, и Тициан его заверил, что оригинал намного превосходит копию красотой.

Я приняла эту фразу как комплимент, а он глядел на меня, ожидая, что я улыбнусь.

Делла Каза продолжил таким тоном, словно говорил о деле государственной важности:

— Он желает, чтобы вы приехали к нему в Рим. Все его мысли только о вас. Я уверен, что для такой женщины, как вы, это весьма заманчивое предложение. Конечно, в Венеции высоко ценят вашу красоту и изысканность, но, полагаю, вам не стоит напоминать, что кардинал — покровитель художников и писателей и что он необычайно щедр. Он предоставляет в ваше распоряжение достойный вас богатый дом с тремя слугами.

«С тремя тюремщиками», — подумала я. Видимо, на моем лице отразилось сомнение, и он поспешил уточнить, расплывшись в улыбке и взяв меня за руки:

— Я знаю, о чем вы думаете, но вы ошибаетесь. Вы будете абсолютно свободны, и вам положат содержание в сто скудо в месяц, а это больше, чем содержание, которое он предложил нашему Тициану.

Более дотошного адвоката кардиналу было бы не найти.

Старый художник кивнул, словно нашел вполне естественным расхождение в суммах нашей аренды. Делла Каза воспользовался одобрением Тициана:

— Вы можете отправиться в Рим в конце лета вместе с Тицианом, который едет, чтобы написать несколько портретов Папы и его семьи. Вас будет сопровождать венецианский эскорт, так что безопасность путешествия обеспечена. У вас есть месяц, чтобы обдумать это предложение. Надеюсь, излишне напоминать о его конфиденциальности. Да и вряд ли будет приличным гражданке Венецианской республики отказать кардиналу в любезности.