"В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)

…Итак, Ирен выбежала во дворик и сразу увидела мать. Мэри Доннел пыталась напустить на себя строгий вид, но в уголках тонких губ дрожала радостная улыбка. Сегодня она забирала Ирен из пансиона, где та училась в продолжении последнего года.

Прощание с учителями, воспитателями и подругами, вещи отправлены в гостиницу, а мать и дочь после неизбежных преддорожных хлопот отправились прощаться с городком.

Ирен, которая словно оттаивала и раскрывалась как чашечка цветка рядом со спокойной и терпеливой Мэри, рассказывала о празднике нарциссов, на который возили пансионерок, о цветочной битве, о подругах и учителях, о вдохновенных лекциях учителя естественных наук, благодаря которым почти все пансионерки стали заядлыми геологами и ботаниками, таща в классы кусочки камней, травинки и веточки, найденные во время прогулок. Мсье Реваль вооружался пенсне и со всей серьезностью рассматривал принесенное, веско роняя латинские названия растений - он был пылким поклонником Линнея, - и звучные наименования минералов.

- Великолепно, что ты так увлечена познанием, - с улыбкой сказала мать. - А на празднике нарциссов я сама любила бывать, когда была такой как ты.

- Я хочу побывать на празднике хризантем, - тихо ответила Ирен и закусила губу. Даже матери сложно сказать о самом сокровенном. Но Мэри хорошо понимала чувство девочки, она коснулась рукой темных густых волос Ирен - легко, не обременяя лаской.

- Обязательно побываешь. Сейчас мы едем в Англию, подождем там отца, а потом все вместе сядем в Портсмуте на большой корабль.

- Под белыми парусами и с бравыми матросами, - легко уловив “сказочный” тон матери и подхватывая его, продолжила Ирен со смехом. - А в Японии меня снова будут звать Изуми?

- А как бы ты сама хотела? - переходя на японский, спросила мать.

Ирен задумалась. Ей всегда нравилось, что по-японски даже то, как записывается имя, имело свой потаенный смысл и свое значение. Не то что на французском или английском - скучные буквы и никаких потаенных смыслов.

- Изуми - красивое имя, - начала она. - И красиво пишется - “родник”. Но только разве я похожа на родник?

- Похожа, вполне, - карие, темнее, чем у Ирен, глаза Мэри заискрились смехом. - Любишь брызгаться.

Ирен снова закусила губу. Она очень хотела сказать матери, что ее европейское имя тоже можно записать по-японски, двумя знаками - “единственно” и “любовь”. Папа, взахлеб делясь знаниями, как он любил, как-то растолковал ей это, не особо задумываясь о том, на какую почву падет сказанное. Тогда Ирен постаралась сделать вид, что не расслышала, однако сказанное глубоко врезалось в ее память. Так глубоко, что даже матери Ирен не решилась об этом сказать, боясь обнаружить все романтические фантазии, которые окружили теперь ее собственное имя. Она любила сказки Гауфа, странные, таинственные и не всегда хорошо заканчивающиеся. Порой, читая украдкой при свете масляного светильника, Ирен прерывалась, прикрывала книгу и рассматривала портрет сказочника на фронтисписе - тонкое умное лицо с чуть асимметрично посаженными глазами, светлое лицо, с улыбкой, затаившейся в уголках губ и твердым взглядом человека, взявшего верх над своими призраками. Она знала, что немецкий сказочник умер от лихорадки, едва дожив до двадцати пяти, едва женившись на кузине Лиз, в которую давно был влюблен. И трагическая судьба только добавляла очарования его сказкам. Любимым же у Ирен был рассказ о гульдене с оленем, и во сне она часто видела себя исцеляющей доброго и благородного рыцаря Куно от яда, подосланного его злыми братьями. Рыцарь Куно представлялся ей белокурым, с открытым мужественным лицом и удивительным, ни на кого не похожим выражением глаз - синих как море. Она часто думала, как могло бы быть его имя по-японски, и всегда в это придуманное имя входил знак “оки”, “море”. Иногда, забывшись, Ирен выписывала этот знак на полях тетрадок по чистописанию, и старенькая классная дама только качала головой, обнаруживая ее художества.

Но куда ей быть подругой рыцаря Куно, думала Ирен. Для этого подошла бы мама - она сильная и храбрая. Совсем недавно Ирен узнала от воспитательниц, что под Рождество, в прошлый свой приезд мама, узнав о заболевшей “гнилой жабой”(2) Клодии Грациани, самой младшей из воспитанниц, вызвалась сама ухаживать за девочкой и спасла ее, вовремя отсосав из горла душившие Клодию зловредные пленки.

- Мама, тебе было тогда страшно? - спросила Ирен, забыв, что мать не могла уследить за ее мыслями. Но Мэри Доннел поняла, что имела в виду ее девочка.

- Потом. Потом только было, - ответила она, помолчав. - Когда я подумала о тебе, о папе. А тогда я сказала себе, что не найду покоя, если Клодия умрет, а я буду просто стоять и смотреть.

Ирен застенчиво прижалась к боку матери, обняв Мэри за талию.

- Большая ты уже, - улыбнулась мать, обнимая девочку в ответ. - Тринадцать, скоро будешь невеста. И забудешь нас с папой.

***

Танжер, наши дни

Ева очнулась от вскриков какой-то ночной птицы за окном. Кем бы ни была та девочка с фотографии на столике Харуны, она не имела отношения к намерениям Евы.

Тогда, пятьдесят дней назад, она сама спросила Сайто о девочке-полукровке. Спросила, потому что почувствовала одну из оборванных нитей все этой истории - ощутила эту нить, прикоснувшись к саркофажку.

И старая Харуна, к которой они с Сайто потом отправились, повторила ее вопрос.

Танжер, наши дни, 50 дней назад

Сайто

- Я обрек его на вечные муки, - повторил Сайто старой Харуне. Он с необыкновенной четкостью вспомнил один странный момент из той, иной реальности - холодный зимний день вскоре после того, как покончили с Ито Кашитаро. Люди Ито открыли на них охоту. Валил снег, крупные хлопья, похожие на цветочные лепестки. На таком снегу, пока он не стаял, хорошо видны все следы. На таком снегу хорошо видна кровь.

В этот день Окита Соджи вернулся из своих обычных одиноких блужданий по Киото и коротко доложил замкому Хиджикате, что встретил пятерых, из которых живым не ушел ни один. Это было неудивительно, удивительно было то, что с тех пор Окита, недомогавший вот уже больше года, ни разу не кашлянул. И с тех же пор он совсем перестал улыбаться.

- Тогда он и встретился с нею, - сказала Харуна. Она внимательно оглядела оба саркофага, потом достала маленький мешочек, из которого вытряхнула какие-то разноцветные бусины, косточки и орешки и погрузилась в их изучение.

- С Мияко? - вполголоса спросил Сайто, повернувшись к Еве. Та тихо засмеялась.

- Какое все же забавное имя она выбрала! Для такой старухи, впрочем, неудивительно. Ей много тысячелетий и китайцы даже умудрились сделать ее богиней, но большой силы даже они ей не приписали.

Харуна все еще занималась своими бусинами и косточками, и Ева продолжила рассказ:

- Я встречалась с нею когда-то. Поразительная жажда обладания! Право, если бы она не была из другой породы, я решила бы, что она из Прирожденных кровопийц. О ней ходит столько россказней - когда-то в старые времена ее путали с дочерью хозяина одной гостиницы, которую вовремя не погребли и которая умерла девственницей. После этого в том округе кто-то охотился на мужчин, высасывая их кровь. Она погубила троих купцов, останавливавшися в той гостинице, а затем сбежала, когда тело несчастной девственницы, на которую все свалили, собрались отрыть и подвергнуть очистительному обряду.

Голос Евы стал более монотонным, Сайто слушал о горе и Древе бессмертия, на котором рос плод, созревавший раз в несколько тысяч лет. И о снадобье, хранившемся у Царицы Западного рая.

- Сиванму… - имя отдалось в ушах Сайто и показалось знакомым. “Он подарил мне статуэтку Сиванму” - кто говорил эти слова, когда, где?

А Ева говорила дальше о храбром стрелке, добравшемся до хранительницы снадобья и добывшем немного драгоценной субстанции для себя и для своей жены.

“Если все содержимое примет один, то он сможет вознестись на небо и стать божеством. Если его выпьют двое, то они станут бессмертными на земле”.