Дыхание земли

Ему хватило ума уйти, ничего не домогаясь. Что ж, в здравом смысле ему не откажешь. Я вспомнила, что он тут говорил о семье. Черта с два ему удастся создать ее со мной! После того, что я узнала, я его терпеть не могла.

Я толкнула дверь, вышла на балкон. Отсюда открывался вид на целый каскад фонтанов, вытянувшихся вдоль подъездной аллеи чуть ли не до самого горизонта. Перед дворцом, помимо фонтанов и клумб, устроены партеры, рисунок которых выложен из толченого кирпича, угля и гравия. Ниже, строго симметрично по отношению к главной аллее, по обе стороны были расположены зеркальные пруды, контуры которых подчеркивались каменными рамами. Там тоже были фонтаны, но сейчас все это лишилось жизни. Пруды зияли сухими доньями, фонтаны завалены опавшей листвой. Тучи сгущались на небе, двор был совершенно пуст и мрачен. Все словно вымерло. Клумбы и куртины обнажены, даже виноград, стелившийся по стенам дворца, уже не пламенел листьями и был почти гол.

С балкона я увидела груду пепла в конце одной из аллей. Вероятно, это были остатки беседки. Кто ее сжег – этого я не знала.

В этот момент на аллее появилась старая дама, герцогиня Анна Элоиза. Она явно возвращалась откуда-то. Ее сопровождала старая служанка, несшая зонтик и корзину яиц. Я поспешно ушла с балкона, не желая видеть свою тетку и тем более не желая, чтобы она увидела меня. Кто знает, может быть, это по ее инициативе со мной поступили так гнусно.

Ассигнации были все так же рассыпаны по ковру. Я подошла, подобрала их, пересчитала. В конце концов, это деньги принца, а он мне ничего дурного не сделал. В свертке было пятьдесят тысяч ливров. Это-то и пойдет на уплату налога… Да еще и останется… Я скорее умру, чем буду просить у этого чертова герцога хотя бы су.

Какая-то бумага на столике привлекла мое внимание. Я развернула ее, прочла… И раздраженно пожала плечами.

Это был документ об удочерении, составленный по всем правилам юриспруденции. Нотариус засвидетельствовал, что герцог дю Шатлэ признал Веронику и Изабеллу, дочерей своей жены, рожденных вне брака, своими дочерьми и торжественно обещал исполнять все обязанности отца. Девочкам, не имевшим раньше фамилии, теперь разрешалось быть барышнями дю Шатлэ. Как я ни силилась, не могла ни к чему придраться.

Ах, ну и что же! Он думает этим купить меня?! Он ошибается! Без сомнения, мои девочки были бы более счастливы, не имея фамилии и живя рядом с графом д'Артуа, чем теперь, когда их мать продана в рабство, а они сами получили имя обманщика! Мадемуазель дю Шатлэ – подумаешь! И он еще, вероятно, полагает, что может гордиться своим благородством!

Я раздраженно отбросила бумагу, однако разорвать ее не решилась. Кто знает, что может быть…

Весь день я сидела в комнате, все в том же пеньюаре, на разобранной постели, не желая ни умываться, ни причесываться. Мне принесли завтрак – я не отперла дверь. На меня накатывала то злость, то слезы. Много раз я принималась плакать от отчаяния. Стоило только подумать о том, что именно я навсегда потеряла, и злые рыдания подступали к горлу.

В пять часов вечера в дверь постучали.

– Господин спрашивает, выйдете ли вы к обеду?!

Я узнала голос Гариба: он был мне ненавистен уже потому, что любил своего хозяина. Я не открыла дверь.

– Передайте ему, что я не выйду ни-ку-да! – отчеканила я в крайней ярости.

Меня ужасал тот цинизм, то пренебрежение, с каким герцог отнесся к моим чувствам. Он хотел добиться своего, и ему было совершенно безразлично, что я думаю, хочу ли я быть его женой! Ну и пускай теперь получает то, чего добился. Вряд ли с такой женой он узнает много радости! И я ему еще покажу!

И я снова зарыдала, вне себя от отчаяния и от того, что все эти злорадные мысли не приносят мне ни капли облегчения.

12

Ночь прошла как нельзя более дурно, меня все время мучили нелепейшие кошмары. Утро я встретила уже без сна, сидя на полностью разоренной постели. Серый рассвет пробивался в окна, и я чувствовала, как вместе с приходом дня меня охватывает оцепенение. Я была совершенно обессилена, неспособна испытывать даже злость. Меня словно опустошили. Подобрав полы длиннейшего пеньюара, который кое-как сидел на мне, я добрела до умывального столика и впервые за два дня тщательно умылась, даже не заметив того, что вода ужасно холодная. Хотя, возможно, я и сама ужасно замерзла. Дрова в камине давно сгорели, и вот уже целые сутки он не испускал тепла. А на дворе стояла хмурая холодная осень…

Глупо обрекать себя на затворничество, подумала я вяло. Надо, по крайней мере, привести себя в порядок; я сейчас выгляжу как чучело. Надо, наконец, сменить этот пеньюар… Путаясь в его полах, я подошла к двери и убрала стул. Потом повернула ключ в замке, так, чтобы он был открыт.

И, словно по волшебству, дверь отворилась. В проем осторожно заглянула экономка. Можно было подумать, она всю ночь дежурила за дверью. Увидев меня, она испугалась.

Я махнула рукой.

– Входите, Элизабет! Теперь мне нужна ваша помощь.

Я устало села к туалетному столику. Зеркало отразило меня – бледную, с заплаканными глазами, с волосами, которые я уже два дня не расчесывала… Унылое зрелище!

– Приготовьте мне ванну, Элизабет, – тихо попросила я. Молча, ступая на цыпочках, словно боясь вызвать приступ моего гнева, она открыла воду. Я усмехнулась своему отражению в зеркале. Видит Бог, ни на какие бурные проявления гнева я уже не была способна… Я слышала, как ходит по спальне Элизабет, как лакей принес дрова, и огонь снова запылал в камине. Мне не хотелось даже говорить, до того я была оцепеневшая.

Теплая, душистая ванна принесла облегчение телу, но не душе. Уже выйдя из воды и закутавшись в теплый халат, я чувствовала ароматы трав, которыми пропитала ванну Элизабет. Но и они не действовали на меня бодряще. Я села перед зеркалом, вяло пересмотрела все стоящие косметические баночки. Элизабет застыла рядом с серебряной щеткой в руке. Я кивнула, и она принялась расчесывать мои волосы – сначала пригладила щеткой, потом гребнем.

– Мадам желает накраситься? – осторожно спросила экономка.

Я покачала головой. Нет, ничего я не желаю. Достаточно просто причесать меня, даже завивать не надо. Ни для кого я не хочу быть красивой. Я буду бледной и уставшей, такой, чтобы этот мерзавец видел, до чего он меня довел.

– У вас есть что-нибудь из одежды? – проговорила я.

– А какое платье желает мадам?

– Любое. Лишь бы вы поменьше задавали вопросов.

Она принесла белое домашнее платье и кружевную наколку для волос, такую, как у мадам де Турвель. [11] С помощью Элизабет я оделась. Платье было сшито еще по старой моде, с обычной талией, а не завышенной, как это делали сейчас.

– Мадам выйдет к завтраку?

– Никуда я не выйду.

Я хотела прибавить еще много чего к этому краткому ответу, но вдруг вспомнила аристократические правила. Настоящая аристократка не станет разглагольствовать перед прислугой и высказывать свои мнения о муже служанке, даже если этот муж действительно гнусный тип.

– Завтрак вам принесут сюда, но, видите ли, мадам, – осторожно продолжала экономка, – вы теперь хозяйка, и я, право, не знаю, как быть. Мадам Анна Элоиза послала меня к вам.

– Зачем?

– Вы должны утвердить меню, выбрать, что и как готовить к обеду и ужину и к завтраку на завтрашний день.

– Я?!

Мои брови приподнялись. Она была права, конечно, и раньше, когда я была замужем, я именно так поступала… это моя прерогатива как хозяйки. Но я не хозяйка в этом ужасном доме! Я даже не желаю быть хозяйкой! Я пленница! И я скоро уйду отсюда!

– Не смейте мне ничего говорить о том, что я должна, – процедила я гневно. – Не смейте приставать ко мне! Ступайте к своей Анне Элоизе, разбирайтесь с ней! Я ничего не стану делать для этой семейки!

Едва Элизабет испуганно удалилась, как гнев мой погас, и я снова впала в оцепенение. Было семь часов утра. Я подошла к окну, потом распахнула дверь на балкон. Двор был, как и вчера, пуст, но я слышала крики петухов и чувствовала запах жареной грудинки и сдобных булочек. Где-то вдалеке что-то ровно и монотонно стучало. Я поняла: стучат маслобойки, и, вероятно, ферма находится совсем близко.