Свет молодого месяца

— Не может человек молчать, если грубят его матери, — кричал он, стуча по деревянной скамейке лодки. — Если суд этого не сможет уладить, то, клянусь Богом, я сам это решу.

— Постарайтесь сдерживаться, Джон, — советовал Джеймс. — Потеря самообладания ничем не поможет, раз имеешь дело с таким человеком, как Хассард. Он будет сегодня на собрании по поводу канала, и я советую вам не встречаться с ним. Вы — джентльмен, и ведите себя подобающим образом.

Хорейс мало говорил во время пути, но у него сердце болело за Джона Вилли, обозленного, раздраженного, и, видимо, лишенного надежды на помощь.

Пока его отец был на совещании, Хорейс ходил по Брансуику и наблюдал изменения, происшедшие в крохотном городке. В магазине Хэррингтона он нашел не только нитки, обшивки, простыни и беленые рубашки, заказанные Мэри, но и купил восемь голов сахара — пять для Розовой Горки и три для Блэк-Бэнкс, — три новых топорища и полдюжины метелок. В качестве традиционных праздничных рождественских подарков для негров он приобрел целый ряд вещей, которые им понравятся: большие ящики изюма, несколько половинок голов нерафинированного сахара, деревянные ведра, новый железный таган для Ларней, ленты, куски яркого ситца, имбирь, ящики сладкой гвоздики, пятьдесят фунтов леденцов, и различного цвета фланель, чтобы Мэри и их тетя могли шить одежду для детей, которые родились осенью у негров. Он нанял фургон для перевозки покупок к пристани и пошел назад к отелю с тем, чтобы там на веранде подождать отца на теплом декабрьском солнце. Сидя в белом плетеном кресле, он любовался большим, крепко построенным кирпичным отелем; трудно было поверить, что в Брансуике могло быть такое. Он смотрел, как люди входили и выходили из отеля; этот когда-то сонный городок, по-видимому, на самом деле начинал просыпаться. Внезапно он выпрямился. Двое мужчин шумно пререкались на другом конце веранды. Джон Вилли и доктор Хассард! В ту минуту, когда он определил, что это он, Хорейс увидел, что его отец и полковник Генри Дюбиньон вышли из внутренних помещений отеля и спешили к ссорящимся. Хорейс подбежал в тот момент, когда Джон Вилли ударил доктора Хассарда своей тростью по лицу и плечу. Он помог полковнику Дюбиньону развести их, увел Джона и усадил его в кресло.

— Слушайте, вы можете нарваться на крупную неприятность, если будете себе такое позволять.

Тяжело дыша, более от гнева, чем от физического напряжения, Джон сидел, сжав кулаки, с выступившими на его высоком лбу венами.

— Вам следует стараться сохранять самообладание, друг мой, — продолжал Хорейс, стараясь дойти до сознания Джона, пробиться сквозь его ярость. — Послушайте, мы все на вашей стороне. Я не знаю ни одного человека на острове, кто бы считал, что эта полоса земли принадлежит Хассарду. Есть люди, чьи семьи владели землей на Сент-Саймонсе задолго до того, как появились Хассарды, один из первых — Оглторп. Должен же быть какой-то разумный выход. Мы все готовы помочь как можем, но не надо, прошу вас, не надо позволять себе такое безрассудство, как то, что вы сейчас сделали.

Джон бессильно опустился в кресло.

— Хорошо, Хорейс, я знаю, я знаю. Но из-за этого человека я совершенно теряю контроль над собой. Я сам себя не узнаю. Вы можете представить себе, что может такое положение сотворить с человеком, вообще-то нормальным? Он мою мать до могилы доведет.

Через полчаса Хорейс помогал отцу спуститься с лестницы отеля, когда они услышали выстрел. Повернувшись, они только успели увидеть, как Джон Вилли ударил нападающего тростью и упал. В руке доктора Хассарда еще дымился пистолет; он молча смотрел на неподвижное тело Джона Вилли. Когда Хорейс подбежал к нему, Джон Вилли был мертв.

Мэри очень прямо сидела в своем расшитом кресле, глядя в огонь, который Хорейс зажег в камине гостиной в Розовой Горке. Весь район был потрясен. На всем протяжении острова Сент-Саймонс в каждом доме переживали одно и то же — невозможность поверить, что это случилось, ужас, горе: везде, за исключением двух темных домов Хассардов на утесе Блаф и мысе Вест, говорили приглушенным шепотом. И все же, Хорейс в этот вечер чувствовал что-то иное в Розовой Горке, — что-то тяжелое, что он не мог понять.

— Ты и папа привезли его обратно в лодке? — спросила Мэри каким-то безжизненным голосом.

— Да, и отнесли его в дом.

— Что еще может случиться? — Мэри казалась, слишком спокойной, слишком безучастной.

— Я не знаю, сестра. Я не знаю.

— Ты был дома немногим больше года, и за это время на мирном, счастливом маленьком Сент-Саймонсе произошли два убийства. — Голос ее звучал безнадежной усталостью, монотонно, совсем не так, как обычно. — Бедная миссис Вилли. Скоро Рождество. Бедная миссис Вилли.

— Не могу себе представить, кто будет заниматься ее полями теперь, когда нет Джона, — сказал Хорейс.

После долгого молчания Мэри хрипло прошептала:

— Не хочу, чтобы — он — умер.

Хорейс пристально посмотрел на нее.

— Я — не хочу, — чтобы Джон — лежал — на кладбище.

— Мэри!

Она смотрела прямо ему в глаза, по щекам ее текли слезы; она смотрела, не отрываясь, как будто ожидая, что он как-то поможет ей.

— Сестра! О, сестра, разве ты — разве ты...

Сидя очень прямо, Мэри закрыла глаза.

— Я надеялась, Хорейс. Мы — и Джон и я — были заняты своими семьями. Я не уверена, — что он — вообще — знал. — Глаза ее теперь были открыты и она опять смотрела на него. — Я надеялась. Я надеялась.

ГЛАВА XXX

Под хмурым, серым, как дым, февральским небом, Хорейс ехал по дороге в Джорджию. Он старался не думать о том, как могла бы сложиться жизнь сестры, если бы он вернулся домой раньше. Возможно ли, что его возвращение освободило бы Мэри от ее обязанностей, и она смогла бы выйти за Джона Вилли? Правда, Хорейс не смог бы предотвратить смерть Джона, но у нее могли бы быть дети, которые были бы ее утешением.

Он собирался встретить Фрэнка Лайвели, который прибывал с утренним пароходом через час. Ему не случалось оставаться наедине со своим прежним начальником с самого своего возвращения; раньше ему казалось, что ощущение виновности у него уже исчезло, но сейчас оно снова появилось и овладело им так же неотвратимо, как неотвратимо облачное небо господствовало над высокими обнаженными эвкалиптами и кленами по сторонам дороги, ветви которых перепутывались с ветвями сосен и дубов. Он откинул голову назад и смотрел на их верхушки из дребезжавшей, скрипевшей коляски. Высоко на кончиках веток эвкалиптов были видны набухающие почки. Через месяц деревья опять зазеленеют. Клены были уже темно-красного цвета, их тугие, тонкие листья начинали разворачиваться. За церковью, на западной границе земли Вилли, он залюбовался темно-розовыми камелиями, которые почти заглушали кусты, посаженные миссис Вилли у дороги. На Сент-Саймонсе не было ни одного времени года, когда бы что-нибудь, не давало ростки, не цвело. К людям, жившим там, смерть приходила часто, но к земле она не приходила никогда.