Проклят и прощен

— Успокойся, Анна! — строго сказал Вильмут. — Ты сама не знаешь, что говоришь. Если на самом деле Верденфельсу угрожает опасность...

— Так в этом виновата я, — пылко перебила его Анна. — Потому что я вызвала его сюда.

— Ты?

— Да, и он последовал моему призыву.

— Так вот каково было содержание того разговора в горах! Я должен был бы догадаться об этом, когда он так неожиданно сюда приехал. Разумеется, он явился на твой зов.

— На свое несчастье! Я хотела спасти его от той сосредоточенности в самом себе и упадка энергии, от которых он погибал, и язвила до тех пор, пока он не пришел к этому решению. И вот он приехал и окружен враждой, которую ты ему уготовил; он погибнет от нее, потому что во второй раз уже не уступит тебе, я знаю Раймонда!

Молодая женщина вся дрожала от страстного волнения. Такой Грегор видел ее только один раз, когда сам безжалостной рукой разрушил ее мечты о счастье и любви. Под его руководством она научилась тому самообладанию, которое заставляло ее скрывать от других всякую душевную муку. Теперь она не могла сдержать бурный порыв, и Вильмут понял, что это значило. Его лоб еще грозно хмурился, но в голосе звучала горькая насмешка.

— Ты просто вне себя! Одна мысль об опасности, грозящей этому человеку, лишает тебя рассудка. Успокойся! Я мог предоставить некоторую свободу всеобщей и вполне заслуженной ненависти, но раз она в своих проявлениях стала доходить до преступления, я сумею обуздать ее.

— А суеверие ты также можешь обуздать? — с горечью спросила Анна. — Пауль Верденфельс прав: это могущественное оружие в твоих руках, но оружие обоюдоострое. Ты сам приучил народ видеть в Раймонде нечестивца, одно приближение которого пагубно для людей, и убедил всех, что его благодеяния обращаются в проклятие для тех, кто ими пользуется. Ты отвечал молчанием на бессмысленные сказки, в которых его изображали олицетворением злого духа. Люди верят, что поплатятся спасением души, если примут дар из такой руки. Этим ты достиг того, что твои прихожане в слепом повиновении твоей воле пожертвовали собственной безопасностью. Кто защитит село, если ему действительно будет грозить наводнение?

— Господь Бог, который его так долго охранял! — с энергией сказал Вильмут. — Где опасностью грозят стихии, подчиняющиеся Его воле, там надо только уповать на Него.

— А где человеческие руки могут остановить действие этих стихий, там не значит ли бросать Ему вызов, если отстранять эти руки? И это сделал ты!

— Что это значит, Анна? — с раздражением воскликнул Вильмут. — Каким тоном осмеливаешься ты говорить со мной? Разве я обязан давать тебе отчет в своих поступках? Я не допускаю никаких возражений в том, что признаю справедливым. Я следую единственно голосу своей совести.

— А отзывается на этот голос вся окрестная нищета! — смело ответила Анна. — Мы не можем справиться с ней нашими собственными силами, а Раймонд мог и хотел. Ты прекрасно знаешь, почему он велел среди зимы начать работы по постройке плотины и почему они были отменены. Теперь люди терпят нужду по твоему приказанию, и вся их ненависть, все их раздражение направлены против того, кто хотел им помочь. Один Раймонд.

— Раймонд, все Раймонд! — с диким порывом ярости перебил ее Вильмут. — Разве у тебя нет другого имени для этого Верденфельса? Неужели я должен напомнить тебе слово, которое ты мне дала, когда стала женой Гертенштейна? Ты мне сама сказала: «Я победила свою любовь, она навсегда погребена, я ничего от нее не возьму с собой в новую жизнь». Кого ты тогда обманывала: меня или себя?

Он подошел к молодой женщине и до боли крепко сжал ее руку; но она не отняла своей руки, и ее большие, сверкающие глаза смело встретили его взгляд.

— Если это была ложь, которой я сама себя обманывала, то принудил меня к ней только ты один! — твердо сказала она. — Ты до тех пор представлял мне мою любовь преступлением, пока я сама этому не поверила и оттолкнула от себя Раймонда. Может быть, я этого не сделала бы, может быть, я разделила бы с ним его вину и отчаяние, если бы возле меня не стоял бессердечный судья, постоянно указывавший мне на эту вину. Тогда я думала, что порвала с прошлым, но иногда считают умершим и похороненным то, что после многих лет вдруг воскресает с прежней непобедимой силой.

При последних ее словах Грегор побледнел. Медленно, словно бессознательно, он выпустил руку Анны, и его рука бессильно упала. Молодая женщина не поняла этого движения, она отступила назад, и на ее лице появилось бесконечно горькое выражение.

— Не бойся ничего! Твое дело сделано прочно! Мы были и будем разлучены. Разделяющая нас бездна слишком широка и глубока, чтобы мы могли когда-нибудь подать друг другу руку. Но я все время любила Раймонда, с той самой минуты, когда порвала с ним, и люблю до сих пор. Никакой силой воли нельзя заглушить это чувство, для него не существует ни вины, ни даже преступления! Я могла осудить Раймонда, покинуть, отвергнуть, но любить его буду вечно!

Она глубоко перевела дух, как будто с этим признанием огромная тяжесть упала с ее души. Грегор стоял неподвижно, не возражая ни слова, но его глаза со странным выражением смотрели на прекрасное лицо, вспыхнувшее от возбуждения ярким румянцем. Нельзя было отгадать, отчего так загорелись глаза Вильмута — от гнева, который вызвало признание Анны, или от ненависти к Раймонду, но его взор горел зловещим огнем. Вдруг из ближайшей церкви донесся колокольный звон, и Вильмут вздрогнул, словно потрясенный этим напоминанием о его обязанностях.

— Мне надо идти в церковь, — вполголоса произнес он.

— И я с тобой пойду, — сказала Анна, которой эта помеха в разговоре, по-видимому, не была неприятна. — Я собиралась уехать с Лили домой, но если ты хочешь, чтобы мы были у обедни...

— Нет! Я освобождаю тебя от этого. Уезжай!

Резкость его слов видимо оскорбила Анну, она быстро и холодно отвернулась.

— В таком случае мы сейчас едем. Прощай!

Она вышла из комнаты, и у Вильмута не нашлось для нее на прощание ни одного слова. Он стоял, все еще растерянный, и в его взоре было все то же загадочное выражение. Все громче призывал его звон колоколов, обычно отрывавший его от всякой работы, от всякой мирской мысли, и он, священник, услышав его, спешил к исполнению своих обязанностей, которым, по искреннему убеждению, с увлечением отдал всего себя. И сегодня призывали его колокола, и он был готов следовать их зову, но среди колокольного звона ему слышались слова, как будто огненными буквами начертанные в его сердце: «Я могла его осудить, покинуть, отвергнуть, но любить его буду вечно».

Глава 15

В доме лесничего, посреди обширного фельзенекского округа, царило необыкновенное оживление: ожидали ни более, ни менее как самого барона. Конечно, теперь это было не такое неслыханное дело, как месяцев шесть тому назад, потому что с тех пор, как барон поселился в Верденфельсе, он отчасти отказался от своей прежней недоступности и замкнутости, но все-таки это было из ряда вон выходящее событие.

Причиной посещения барона было следующее обстоятельство. Дом лесничего представлял собой старое, ветхое строение, которому сильно повредили бури и снежные заносы последней зимы. Перестройка оказалась крайне необходимой, и лесничий обратился по этому поводу к барону Раймонду с письмом. Тот изъявил свое согласие, из города должен был приехать архитектор, чтобы все осмотреть и представить доклад. Но все это было неожиданно отменено: барон сам пожелал приехать, чтобы на месте лично сделать нужные распоряжения, и предупредил о дне своего приезда.

В этот день Эмма Гофер случайно была у своих родителей. Она приехала накануне, чтобы провести в лесничестве несколько дней, как нередко случалось; на сей раз ее сопровождала Анна Гертенштейн. Лесничий и его жена были настолько же обрадованы, насколько и удивлены этим визитом: их дочь привозила иногда с собой Лили, но Анна еще ни разу не была в доме лесничего, находившемся вблизи Фельзенека. Она только на один день приняла предложенное ей от всего сердца гостеприимство, намереваясь уже на следующий день вернуться обратно в Розенберг.