Единственная любовь королевы

Парень был пока слишком мал, чтобы интересовать королеву, — к младенцам Виктория никогда не питала особой симпатии, но к Киске она привязалась по-настоящему, и частенько по утрам Лецен приносила ее к родителям в кровать. Лецен и сама любила присесть на постель королевы, чтобы показать, что ребенок развивается не по дням, а по часам; но, когда в спальне оказывался Альберт, он тут же забирал у нее ребенка и поворачивался к баронессе спиной, и ей не оставалось ничего другого, кроме как уйти — разумеется, скрепя сердце.

Виктория чувствовала неприязнь, которую эти двое уже открыто выказывали друг к другу, и порой она довольно сильно раздражалась то на баронессу, то на Альберта.

Но Рождество — счастливое время, оно обошлось без ссор и обид, а от предновогоднего бала она вообще получила огромное удовольствие: в полночь, когда начали бить часы, музыка смолкла, а после двенадцатого удара фанфары возвестили о наступлении Нового года.

Она стояла в этот миг с Альбертом, который крепко сжимал ее руку. Она видела слезы у него на глазах и понимала, что он невольно вспоминает о таких же праздниках в Германии.

В ту ночь она сказала ему, что понимает его чувства и знает, что он часто обращается мыслями к родине, которую покинул ради нее.

— Не думайте, что я этого не ценю, мой дорогой Альберт, — сказала она. — Ведь если разобраться, вы для меня дороже всего на свете… дороже даже наших славных малышей.

«Неужели даже дороже Лецен?» — спросил он себя, хотя в общем-то был глубоко тронут ее словами.

Барон Штокмар наблюдал за отношениями Виктории и Альберта с неослабным вниманием. Его целью было увидеть Альберта в роли главного наставника и советника королевы. По этой причине он и находился в Англии: в Кобурге у него были жена и родня, с которыми он проводил всего два-три месяца в году; но он уже давно пришел к заключению, что его истинное призвание — медицина, и не семейная жизнь, а политика. Он обнаружил эту свою склонность, когда сблизился с Леопольдом, а теперь хотел развить интерес к государственным делам и у Альберта, с тем, чтобы иметь в дальнейшем возможность влиять через него на состояние дел в Европе. И он, безусловно, не собирался безучастно наблюдать, как Альберта оттирает в сторону женщина, которая благодаря тому, что много лет служила гувернанткой королевы, сумела проникнуть в королевское сердце.

Штокмар пользовался доверием не только Альберта, но и королевы. Она привыкла к нему еще с тех пор, когда дядя Леопольд жил в Англии; он стал нравиться ей чуть ли не по настоянию Леопольда, а в те дни она безоговорочно повиновалась ему. Положение Штокмара при дворе было довольно необычным: он мог не соблюдать дворцовый этикет, мог неожиданно оставить собравшихся, не спрашивая на то позволения королевы; мог даже уложить вдруг вещи и уехать в Кобург. Это эксцентричное и совершенно независимое поведение способствовало его престижу, и даже королева не пожелала бы обидеть его.

И вот Штокмар сказал Альберту, что баронесса должна наконец покинуть двор, и его, Альберта, задача — довести это неприятное дело до конца.

Но Альберт, можно сказать, жаждавший удаления баронессы, никак не мог решиться. Капризный характер королевы, нелюбовь к сценам, наконец, страх, что он не справится, — все это вызывало у него колебания, мешавшие приступить к действиям.

Крестины принца Уэльсского должны состояться 25 января.

Вскоре после Нового года королева с семьей вернулась в Букингемский дворец. Той бьющей через край радости, которой она была охвачена на Рождество, Виктория уже не чувствовала, ее настроение слишком часто менялось.

— Послеродовой период, — заключила Лецен. — С женщинами это частенько бывает.

Лецен и сама заболела. Доктор определил, что у нее гепатит; она вся пожелтела и стала еще менее привлекательной. Киска теряла вес и часто плакала: она ревновала к братику и безумно вопила всякий раз, когда его брали при ней на руки.

Альберт решил, что несколько дней в Клермонте, вдали от всей домашней суеты, пойдут Виктории на пользу, и заявил, что поедут они туда только вдвоем. К его удивлению, Виктория согласилась, и они провели там несколько счастливых дней. Виктория призналась, что получила огромное удовольствие; она наконец избавилась от своих глупых фантазий: в этом доме, ожидая рождения Киски, она всерьез считала, что может умереть. Да, это была нездоровая глупая фантазия, но все уже позади, а у нее есть Киска и Парень.

Однако ее встревожила мысль о Киске, которую Виктория уже начинала любить. Ребенок становился восхитительной игрушкой, на девоньку было приятно смотреть, а в беленьком из мериносовой шерсти платьице, отороченном голубым (подарок герцогини Кентской, за которой нужен глаз да глаз, потому что своей любовью она портит ребенка), и кружевной шапочке она и впрямь была сама прелесть, — особенно когда лопотала, что, по мнению Лецен, казалось просто удивительным для ее возраста. Альберт называл ее не Киской, а Вики — чтобы отличить от главной Виктории, ее матери.

И вот теперь, находясь в Клермонте, Виктория вдруг захотела вернуться, чтобы посмотреть, как там ее Киска.

День выдался очень холодный; они поспешили подняться наверх в детскую и с тревогой узнали, что здоровье Киски за время их отсутствия нисколько не улучшилось.

Альберт подхватил ребенка на руки и в ужасе воскликнул:

— Клянусь, она похудела еще больше.

Обернувшись, он увидел устремленный на него злобный взгляд баронессы. Ненавистное вторжение придавало ее желтому лицу зловещий характер.

— Ребенка морят голодом, — возмущенно продолжал Альберт.

Одна из нянь, которой баронесса дала понять, что с принцем здесь не церемонятся, ответила чуть ли не грубо:

— Мы следуем указаниям доктора, Ваше Высочество.

Альберт вышел из детской, королева последовала за ним.

— Это заговор, — сказал он. — Все, да, все словно сговорились выжить меня из детской.

Виктория, которую, как и Альберта, обеспокоило здоровье дочери, вскричала в гневе:

— Я не понимаю, что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, меня беспокоит то, как обращаются с моим ребенком.

— Вы, вероятно, хотели бы всех выгнать из детской, — вскричала королева. Ее нрав снова заявил о себе, и потому она вряд ли отдавала себе отчет в том, что говорит. — Да, именно это вы хотели бы сделать, чтобы с тем большей легкостью уморить дитя.

Принц не мог поверить своим ушам. Уморить его любимое дитя! Королева, верно, спятила, не иначе. Ох, уж этот ее необузданный нрав! Как же ему с ним все-таки сладить? Когда на нее находило, она теряла всякую логику, всякое чувство меры. Но обвинить его в том, что он хочет смерти крошки Вики! Он хотел уже было высказать ей протест, не менее энергичный, чем ее вспышка, но вспомнил предупреждения Мельбурна и Штокмара.

— Мне нужно набраться терпения, — произнес он и, резко повернувшись, пошел прочь.

Оставшись один, он принялся себя урезонивать. Если бы он настоял на своем, что было ему по силам, Виктория оказалась бы в споре в выигрышном положении. Она выходила из себя и говорила необдуманные обидные слова; он сохранял спокойствие и прощал ее; потом все повторялось. Если он желает жить в мире с нею, он должен держать свое мнение при себе. Нет, данный путь явно не для него.

Он собирался сказать ей, что он обо всем этом думает: если Виктория может выйти из себя, значит, может и он; если она готова бросаться оскорбительными замечаниями по его адресу, то и он готов ответить тем же.

Как он догадывался, потребовалось не так уж много времени, чтобы она снова пришла к нему. Она буквально ворвалась к нему в комнату, глаза ее бешено сверкали.

— Значит, вы намерены избегать меня?

— Нет, это не так, хотя я прекрасно понимаю, почему вы так думаете, учитывая манеру вашего поведения.

— Моего?! А может, вашего? Кто критиковал детскую? Бедные женщины делают для Киски все, что в их силах, а вы пришли и всех расстроили.