Синьора да Винчи

Так мало-помалу продвигалось мое вступление в это удивительное братство, чья родословная, подобно золотым нитям, тянулась издревле, из цельнотканого полотна античности. Оно ярчайшей звездой светилось посреди нашей разумной Вселенной. Многое услышанное в тот день я помню по сию пору, но с еще большей ясностью я вспоминаю благословения, которые на каждом новом витке беседы мысленно посылала папеньке. Без его доскональных познаний и требовательности ко мне как к ученице никогда бы мне не заседать в том избранном кругу, тем более не суметь уследить за ходом дискуссии, даже вставляя в нее иногда собственные комментарии и замечания.

И в тот самый день я непостижимым образом влюбилась в Лоренцо де Медичи, породнилась с ним душою. Не скрою, я была благодарна ему и за доверие ко мне, и за покровительство, обеспечившее мне вхождение в его ближний круг. Я восхищалась им и просто как человеком, правителем, желавшим руководствоваться только высшими принципами, поэтом с нежным и чувствительным сердцем и исследователем, не ведавшим ничего превыше природы с ее тайнами.

Но основой всего стала любовь, и для меня несущественно было, что он чувствует по отношению ко мне. Взаимная или неразделенная, тайная или откровенная, любовь незаметно выкристаллизовалась во мне и засверкала всеми гранями, подобно чистейшему полупрозрачному мрамору в храме Истины. С нынешнего момента я про себя называла возлюбленного «мой Лоренцо», точно так же, как сын был для меня — «мой Леонардо».

Беседа заняла не один час, и постепенно я стала замечать, что солнце больше не струит лучи через отдушину в куполе. От мраморных скамей повеяло холодом, и академики беспокойно заерзали на своих местах. В конце концов они почти наскоро вознесли благословения Платону, Гермесу и Исиде и без дальнейших проволочек потянулись наружу, где вечерняя заря уже сменялась сумерками.

Со смехом и дружескими подначками мы, хрустя гравием, двинулись по регулярному саду к темневшей невдалеке вилле. Некоторые по пути остановились, чтобы помочиться, и я вдруг сообразила, что и мне не помешает отлить. Приметив подходящий куст, я отвернулась и начала орошать его из «рожка».

— Наслаждаешься?

Голос за моей спиной прозвучал так неожиданно, что я резко дернулась и на миг выпустила из рук «рожок».

Правда, тут же его подхватила, но струя, к моему смущению, разбрызгалась вкривь и вкось.

— Хо-хо, извини! — засмеялся Лоренцо, встав со мной рядом и тоже начав мочиться. — Надеюсь, не наше собрание виной, что ты стал таким пугливым?

— Вовсе не собрание, — с трудом вернув себе прежний апломб, ответила я, — а один его член, который подкрался ко мне исподтишка и…

Я пожалела, что не подыскала иных слов, но Лоренцо проявил великодушие и воздержался от каламбура. Он вместо этого промолчал, быстро сделал свое дело и удалился, ободряюще хлопнув меня по плечу. Что ж, на этот раз миновало…

Привесив «рожок» на место и оправив мантию, я нагнала остальных у задних дверей. Лоренцо повел нас по полутемным коридорам, но вовсе не в гостиную и не в столовую, а прямо на кухню.

Ни поваров, ни слуг там не было, гости взялись за дело так привычно, словно всю жизнь этим занимались. Джиджи Пульчи зажег настенные факелы и принялся разводить огонь по всей длине обширного кухонного очага. Тут же лежало наготове несколько тушек ощипанных кур и множество освежеванных кроликов. Лоренцо встал к разделочному столу и, закатав рукава, собственноручно смазал их маслом. Насадив тушки на длинный вертел, он передал его Полициано, а тот установил вертел над огнем. Ландино с Мирандолой молчком нарезали помидоры и лущили горох, Поллайуоло с превеликим усердием шинковал капусту, а Бистиччи по локти увяз в груде даров моря, очищая одного за другим моллюсков и речных крабов, пескарей, селедок, хариусов, щук и калканов и складывая их вместе в огромный железный котел. Даже престарелый Альберти нашел себе занятие: лепил равиоли из кусочков теста и шариков мягчайшего белого сыра.

— Катон, — окликнул меня Лоренцо, — не стой и не таращи зря глаза. Приготовь-ка нам свою замечательную запеканку. Думаю, она делается довольно просто. В холодном шкафу есть и виноград, и оливки. Масло и уксус вон там, — он указал на полку, заставленную разнообразными бутылями и кувшинами, — а заодно и приправы, они тоже пригодятся. Теперь котелок… — Он присел на корточки сбоку от очага, у груды поварской утвари, подцепил кочергой вместительный горшок и сунул его мне в руки.

— Немаленький сосуд, — высказалась я, пряча замешательство.

— Уверяю тебя, к утру в нем не останется ни крошки. — Он плутовато улыбнулся, взглянув на меня искоса:

— Как тебе Созерцальня? Понравилось там?

Я смутилась и не сразу нашлась что сказать.

— Ответ требует самосозерцания, — наконец нашлась я.

Лоренцо рассмеялся и велел: «Приступай к работе», а сам подошел к настоящему кургану из орехов, который он, судя по всему, вознамерился переколоть.

— Следующая наша тема — Смерть, — без всяких предисловий объявил вдруг Силио Фичино, словно мы по-прежнему сидели вокруг неугасимого пламени под пристальным взором Платона, Гермеса и Исиды, а не чистили устриц и не лепили равиоли.

— Палитра в данном случае неохватна, тебе не кажется? — заметил ему Джиджи Пульчи, чистивший морковь.

— Сузим ее до собственной частности, — предложил Фичино. — До наших смертей. Например, я желал бы умереть… — он задумался ненадолго, собираясь с мыслью, — зная, что мое сердце и строки, что выходят из-под моего пера, исполнены веры в добродетель и божественное начало.

Все в кухне замолчали, слышны были только удары ножей о доски и звон посуды. Повара-философы размышляли, взвешивая услышанное.

— Я желал бы умереть, — заговорил Кристофоро Ландино, — зная, что тело мое распадется, но с его распадом я сам преображусь.

— Вот именно! — подхватил кто-то.

— Верные слова, — согласился еще один.

— Я желал бы умереть с верой в то, что выполнил свое предназначение, — со спокойным достоинством произнес Лоренцо, — зная, что моей любимой Флоренции ничего не грозит.

Другие одобрительно зашептались в ответ на это признание.

— Я желал бы умереть в любимых объятиях, — вымолвил Полициано, не в силах оторвать страдальческий взор от Лоренцо.

— Я желал бы умереть в своей любимой куртизанке, — объявил Джиджи Пульчи, со свистом втягивая в рот виноградину.

В ответ, как он и рассчитывал, раздался дружный гогот.

— Я… — Веспасиано да Бистиччи выждал, пока улягутся смешки, и продолжил:

— Желал бы умереть, собрав столько книг, сколько буду в силах.

Все завопили с притворным презрением, а Лоренцо выкрикнул:

— Мы все должны стремиться прийти к такому финалу! — Когда я сам скончаюсь, — вымолвил Альберти с торжественностью, заставившей остальных притихнуть, — я хотел бы очутиться в обществе великих усопших, таких как Платон, Гермес и Моисей.

Все обратились к молчаливому созерцанию этой мысли, пока Антонио Поллайуоло не выразил свое бесхитростное пожелание:

— Я не хотел бы умереть ни от ужаса, ни от боли.

Академики забормотали, что они тоже этого не желали бы. Теперь я единственная до сих пор не высказалась.

— Я хотел бы умереть счастливым, — произнесла я.

Повисло молчание, и я устрашилась, что все сочли мой взгляд поверхностным или нелепым. Неожиданно на мое плечо легла чья-то легкая рука — рядом стоял Фичино, основатель Платоновской академии, и сердечно улыбался мне.

— Этот человек мне по сердцу, — произнес он.

Краем глаза я заметила, что Лоренцо сияет от гордости за меня. Воистину, это был лучший момент в моей жизни.

— Вы милостиво допустили меня в ваш sanctum sanctorum, [21]— сказала я, не чуя себя и с волнением припоминая, как папенька впервые распахнул передо мной дверь лаборатории, — а я теперь хочу пригласить вас в одну комнату, тремя этажами выше моей аптеки.