Зимняя мантия

– Я думала, вы его вышлете, – прошептала она. – Я не верила, что вы приказали его казнить.

– Предательство есть предательство, – проворчал Вильгельм. – Его справедливо судили по законам его страны. Если бы я его выслал, куда бы, ты думаешь, он направился? Прямиком в Данию или Британию, чтобы поднять восстание.

Вперед выступил Улфцитель и присоединил свой голос к мольбе Джудит. Вильгельм немного подумал и согласился. Симону даже показалось, что он сделал это с некоторым облегчением, как будто искупал грех и платил за это не слишком большую цену.

Глядя на собравшихся у ворот аббатства паломников, Симон засомневался, прав ли был Вильгельм. К Уолтефу относились как к мученику-англичанину, пострадавшему от жадности и тщеславия завоевателей. Люди стекались сюда не столько в надежде на чудо, сколько чтобы выразить свое презрение к нормандским хозяевам ненаказуемым способом.

Симон назвался привратнику, въехал во двор и спешился. Он находился в пути несколько дней, и левая нога сильно болела. В силу давней привычки он скрывал боль, но она не давала ему покоя. Он снял шлем, пригладил коротко стриженные волосы и огляделся. Аббатство процветает на доходы от мученичества, подумал он, разглядывая искусную резьбу на свежевыкрашенных воротах. Мимо прошли маленькая девочка с матерью, явно направляясь к могиле Уолтефа. Симон отстегнул свой меч, передал его оруженосцу и, велев своим людям подождать, вошел в церковь.

Шпоры Симона скребли по земляному полу, когда он направился к нефу. Молодой монах размахивал кадилом, и церковь наполнял запах ладана, оседавший на одежде, волосах, коже.

Гробница Уолтефа находилась в резном деревянном сооружении, покрытом темно-красным шелковым покрывалом с вышивкой золотом по краю, которое наверняка стоило кому-то нескольких марок. Над гробницей на железных цепях висел керамический масляный светильник.

У могилы стояли два монаха постарше, внимательно наблюдая за проходящими мимо и поднимая край покрывала для поцелуя. Симон подозревал, что клочок этого шелка, отрезанный рукой преступника, мог быть продан за немалые деньги.

Маленькая девочка положила свои цветы среди других даров, опять напомнив Симону день казни. Она сделала глубокий реверанс, поцеловала край покрывала и ушла, подгоняемая другим монахом, чьей обязанностью было следить, чтобы паломники не задерживались, уступая место другим.

Симон встал на колено своей здоровой ноги, перекрестился и молча помолился, сложив перед собой руки. Какая-то часть его ждала, что покрывало взметнется или светильник рухнет ему на голову, но ничего не случилось. Раздавалось только непрерывное шарканье человеческих ног.

Наверное, Уолтеф одобрил бы то, с чем приехал сюда Симон. Утешая себя этой мыслыо, он поднялся и вслед за другими паломниками вышел из церкви. По пути он прошел мимо другой реликвии – черепа аббата Теодора, который мученически погиб во время набега датчан двести лет назад. На черепе до сих пор сохранился след от смертельного удара мечом. Пустые глазницы проводили Симона из церкви в раннее утро, где его ждал нынешний настоятель, но не Улфцитель, как он надеялся, а монах выше ростом и более худой, похожий на патриция.

Снова Симон опустился на колени. Поцеловал кольцо на протянутой руке аббата.

– Святой отец, – пробормотал он, стараясь скрыть удивление.

– Я отправил ваших людей в гостевой дом и отрядил двух братьев, которые позаботятся об их нуждах, – приветливо сказал монах, когда Симон поднялся. – Я аббат Ингалф. Простите меня, но нормандцы нечасто бывают в Кроуленде.

Симон поблагодарил его за заботу о своих людях.

– Мое паломничество носит личный характер, – пояснил он и добавил, немного поколебавшись. – Извините, если мой вопрос покажется вам бестактным, но что случилось с аббатом Улфцителем?

– Вы знали Улфцителя? – удивленно поднял брови аббат.

– Не слишком хорошо, но однажды я с ним встретился, и он показался мне святым человеком.

– И он таким был, да упокой Господь его душу! – Монах перекрестился и жестом пригласил следовать за собой в его личную келью.

Симон тоже перекрестился.

– Мне очень жаль.

– Он похоронен в аббатстве в Питерборо, где он закончил свои дни простым монахом. – Ингалф искоса взглянул на Симона. – Три года назад его освободили от должности настоятеля. Эти обязанности оказались непосильными для его тела и духа.

– Это не имеет никакого отношения к его заступничеству за сеньора Уолтефа перед королем? – спросил Симон.

Аббат кивнул.

– И это тоже. – Он печально покачал головой. – Разум Улфцителя ослаб, он стал слишком разговорчивым, в результате старческого слабоумия, как мне кажется, а не потому, что хотел неприятностей. Стало ясно, что он больше не может руководить аббатством. Они отправили его в Гластонбери, но я попросил, чтобы ему разрешили вернуться в Питерборо, он знал и любил это место. Он вскоре умер. Мы каждый день молимся за упокой его души.

Он пригласил Симона в свою келью и предложил сесть.

– Я вижу, вы возносите каждодневные молитвы и за упокой души сеньора Уолтефа, – заметил Симон.

– Это так, – произнес Ингалф. – Он отдан нашим заботам, и мы выполняем свой долг.

– Вы думаете, он обрел покой?

Ингалф откупорил кожаный мех и разлил мед по глиняным чашам.

– Я знаю, что здесь он всегда находил покой, – мягко сказал он. – Все трудности начались, когда ему пришлось уехать. Теперь он снова дома.

Симон отпил из чаши, протянутой ему аббатом.

– А что графиня Джудит? – спросил Симон как можно безразличнее, но по напряженному лицу аббата понял, что хитрость не удалась.

– Несмотря на ее разрыв с мужем незадолго до его смерти, она скорбела по нему с большим достоинством и… сожалением, – ответил аббат. Симон отметил, что он сказал «сожалением», не «печалью». Он почти десять лет не видел Джудит. Как она сейчас выглядит?

– Графиня уделяет много времени основанию монастыря в Элстоу, – продолжил Ингалф. – Господь стал ее утешением. Пусть у них с Уолтефом были разногласия, они едины в своей любви к церкви. Она осталась преданной вдовой.

Симон едва не поморщился, но успел прикрыться чашей с медом.

Аббат внимательно изучал его.

– Может быть, это не мое дело, но позвольте спросить, что привело солдат нормандского двора в наши края? Наверняка вы здесь не за тем, чтобы помолиться у могилы английского феодала, казненного за измену?

– Это так очевидно? – сухо спросил Симон. Ингалф холодно улыбнулся и приложился к чаше.

– Если подумать, – ответил он. – Мы видим нормандцев, только если им понадобится кров во время путешествия или когда люди шерифа присматривают за нашими паломниками.

Симон наклонил голову соглашаясь.

– Бы правы, святой отец. Если бы я не руководствовался только собственным побуждением, я бы вовсе сюда не приезжал; Меня привели в Кроуленд честь и память.

Ингалф промолчал, но в молчании ощущалось поощрение. Симон закусил нижнюю губу. Здесь, в этой келье, он чувствовал себя как в исповедальне, и он позволил себе расслабиться.

– Я любил Уолтефа, – сказал он. – Ребенком я считал его героем. Он спас мне жизнь, я боготворил его. Даже когда я перерос это обожание, я берег воспоминание о той первой встрече. Он шел по жизни так, будто весь мир принадлежал ему – рыжие волосы развеваются на ветру, и к плечу серебряной брошью с драгоценным камнем приколот плащ. Вот таким я его помню.

Ингалф улыбнулся и кивнул.

– Улфцитель говорил мне, что он всегда видел в Уолтефе маленького мальчика, читающего Псалтырь вместе с другими детьми, с которыми он занимался. Он говорил, что видел мальчика, стоящего у гробницы и с изумлением смотрящего на то, что стало с мужчиной.

– Видение, вы хотите сказать?

Аббат пожал плечами.

– Некоторые так считают. Я не стану спорить.

Снова помолчали.

– Вы спросили, зачем я приехал, святой отец. Из Кроуленда я направлюсь в Нортгемптон… к вдовствующей графине. По приказу нового короля.