Зимняя мантия

– Вы предали сами себя на свадьбе Ральфа де Гала, – вздохнул Симон. Ему не нравился этот разговор, он уже начал сомневаться, стоило ли вообще приходить.

– Если меня лишили свободы не за мою поддержку восстания Ральфа, тогда дело в чем-то другом, – сказал Уолтеф. – Я имел слишком много власти, слишком высокий титул, чтобы теперь могли позволить мне сохранить его и благоденствовать. Люди завистливы и жадны, они всегда рады заполучить чужое, особенно если для этого не требуется особых усилий.

Симону становилось дурно. Стены давили на него. Как может Уолтеф день за днем жить в этом мраке, зная, что свет увидит только в конце тоннеля, ведущего к плахе?

– Я ничего не могу сказать, – повторил он.

– Даже о жене? Не потому ли ты молчишь, что она приложила свою руку к этому делу? Ты должен мне сказать. – Он шагнул к юноше, протянув руку, чтобы схватить его за тунику, но, едва коснувшись ткани, отдернул с выражением горечи на лице и презрения к себе. – Я ее едва не ударил, – прошептал он. – А ведь я ни за что на свете не причинил бы ей зла. – Его плечи затряслись.

Симон растерялся. Он знал много боли в своей жизни, понимал, что такое страдание, но, когда причины страдания лежат так глубоко, он сомневался, что у него хватит рук, чтобы дотянуться до самого дна и помочь.

– Леди Джудит не имеет отношения к вашему заключению в тюрьму, – произнес он. – Она была в Винчестере на Рождество, это правда, но не для того, чтобы добиваться вашей смерти.

– Тогда зачем? Уж точно не для того, чтобы повидаться со мной! Она ни разу не пришла… И дочери тоже…

При этих последних словах Симон наконец понял, что больше всего гнетет Уолтефа.

– Графиня приехала по требованию короля, чтобы рассказать ему, что вы сказали про свадьбу.

– И что еще? Должно же быть что-то еще.

Симон набрал полную грудь воздуха. Он понимал, что идет по тонкому льду. Он умел лицемерить, не то что Уолтеф, но это всегда было ему не по душе. Возможно, если он слегка приукрасит правду…

– Она сказала, что не хочет вас видеть, потому что ваш брак распался, вот и все. А дочерей она оставила в Нортгемптоне… я думаю, заботясь о них, а не из-за пренебрежения вами.

– Заботясь… – Уодтеф с отвращением повторил это слово. – О да, никто не сможет обвинить ее в том, что она не выполняет свой «долг».

Симон молчал, он понимал, что нет тех слов, которые могли бы облегчить страдания Уолтефа.

Уолтеф вытер глаза и попытался взять себя в руки.

– Надо было мне остаться в церкви и принять постриг еще много лет назад. – Он покачал головой. – Из всех сделанных мною ошибок это – самая большая. – Он с укором взглянул на Симона. – И все же я уйду к моему Господу с более чистой совестью, чем те, кто останется.

– Мне очень жаль, – пробормотал Симон. Он считал себя опытным придворным, но сейчас растерялся. – Я пришел попрощаться, но не знаю, как это сделать.

Уолтеф горько усмехнулся.

– Я могу лечь и притвориться мертвым. Это поможет?

– Не надо шутить, милорд.

– Почему? – Уолтеф пожал плечами.

Повисло тяжелое молчание. Симон искал слова и не находил.

– Простые люди обеспокоены слухами, что вас могут казнить.

– Неужели? – Уолтеф зло улыбнулся. – Я еще могу стать причиной восстания в мой смертный час…

– Которое Вильгельм без труда подавит.

– Это так. – Уолтеф дошел до конца своей темницы и повернулся. – Странно, как выгодно он умеет использовать и английские, и нормандские законы. Роджера Херефордского приговорили к пожизненному заключению, потому что он нормандец. Я же, будучи англичанином, должен быть казнен, и не нашлось никого, кто рискнул бы своей шеей и заступился за меня.

– Аббат Улфцитель заступался, милорд, – возразил Симон.

– Так он тоже англичанин, его слово ничего не значит. Я должен был умереть на севере, с топором в руке, а не в темноте и таким позорным образом.

– И мне не следовало приходить, – подвел итог Симон и повернулся к двери.

– Нет, постой! – Уолтеф подошел к Симону и схватил его за рукав. – Я не хочу, чтобы ты так уходил. – Он притянул юношу к себе и крепко обнял. – Я знаю, ты ничего не можешь сделать. Я знаю, что не следует проводить мои последние часы в горечи, но это так трудно. – Голос Уолтефа дрожал от слез. – Однажды я спас тебе жизнь. Проживи ее ради меня. Когда будешь смотреть на засеянные поля или работающих в поле женщин – смотри на них и моими глазами. Когда женишься и возьмешь на руки первенца – вспомни обо мне.

– Вы знаете, что я буду вас помнить, – произнес Симон.

– Не просто скажи, поклянись.

– Я клянусь вот на этом кресте. – Симон вздрогнул, Уолтеф сильнее сжал его в объятиях.

Видимо поняв, что может задушить юношу, Уолтеф ослабил объятия. Симон набрал полную грудь воздуха и упал на колени.

Уолтеф подошел к своей постели и взял с нее плащ на медвежьем меху.

– Я хочу отдать это тебе. – Он ласково погладил густой белый мех.

Симон не мог говорить, только отрицательно покачал головой.

– Когда ты был ребенком, он всегда тебе нравился. И для тебя он будет значить больше, чем для кого-либо другого. Не сомневаюсь, что, когда они меня обезглавят, кто-нибудь заберет этот плащ просто из жадности. Я лучше отдам его тебе. – И он протянул плащ юноше.

Симон перекинул плащ через руку, сразу почувствовав его тяжесть. Одеяние владыки графа. Он был растроган. Сколько он себя помнил, он восторгался этим плащом, мечтал иметь такой же. Чего бы он только не отдал, чтобы снова увидеть его развевающимся за плечами Уолтефа…

– Я буду им дорожить… – пообещал он прерывающимся голосом.

– Только не делай из него предмета для поклонения. Он предназначен для того, чтобы его носить, причем носить с гордостью. – Он взял у Симона плащ и сам набросил его ему на плечи. Он был велик хрупкому юноше, почти волочился по полу.

– Ты дорастешь до него, – пообещал Уолтеф. Его рот искривился в болезненной гримасе. – В полном смысле. Он приколол к плащу огромную серебряную булавку с подвеской.

Вскоре после этого Симон ушел и, не стесняясь, плакал, когда охранник вел его сквозь мрак к свету. Ему пришлось подбирать плащ повыше над щиколотками, как женщины подбирают юбки, чтобы не наступить на подол.

– Стоило приходить, – заметил охранник, с завистью глядя на плащ.

– Ему нет цены, – ответил Симон сдавленным голосом. Его тошнило. Казалось, он долгое время пил яд, пока окончательно не отравился. Он мог сказать Уолтефу, что предали его собственная теща и ее муж при поддержке Монтгомери, который никогда не забывал нанесенную обиду. Разве бунт Уолтефа против Вильгельма был позорнее, чем ядовитые языки Аделаиды и Роджера? Он не знал ответа.

– Так скверно? – спросил охранник.

– Хуже не бывает, – ответил Симон. Как ни противна была ему вся эта история, он был всего лишь соломинкой, несомой бурным потоком, и не мог ничего сделать.

Утром в последний день мая Уолтефа, графа Хантингдонского, Нортгептонского и Нортумберленского вывели из камеры и под охраной рыцарей в латах отвели на холм за чертой города. Было дивное утро, горизонт абрикосового цвета очерчивал синеву наступающего дня. Последние шаги Уолтефа оставляли следы на серебристой от росы траве, испещренной звездочками незабудок и одуванчиков.

Симон стоял в небольшой группе людей, пришедших посмотреть на казнь. Тут были в основном нормандцы и всего лишь несколько англичан из числа замковых слуг. Палачи намеренно выбрали раннее время, когда городские жители, которые могли собраться, были заняты на работе. Нормандцы опасались бунта.

Симон увидел, как Уолтеф споткнулся и вздрогнул. Сколько времени прошло с тех пор, как он видел свет и имел возможность размять ноги? По крайней мере, ему дали чистую одежду и позволили вымыть волосы. В его ярких кудрях сверкали на солнце серебряные пряди.

Отсечение головы должно было производиться мечом, потому что приговоренный был дворянином, и даже те, кто из корыстных интересов желал его смерти, не могли отказать ему в положенных привилегиях. Накануне Симон видел, как палач точил свой меч о камень. Если бы он не был обязан Уолтефу жизнью, он бы сбежал, но он должен был быть свидетелем, чтобы потом, когда Уолтеф уже не сможет сделать это сам, посмотреть его палачам в глаза.