Жена солдата (ЛП)

Раздается согласное бормотание.

Сьюзан поспешно прочищает горло.

— Это, безусловно, ужасно для них, но правда в том, что они могут быть заразными. Они могут стать распространителями болезней. Если быть абсолютно честной, мы бы могли обойтись без них на нашем острове. Мы уже и так достаточно натерпелись, — говорит она.

— Бедняги, — говорит Рут, мама Симона. — Они не виноваты, что оказались здесь.

У нее недовольный вид, в ярко-зеленых глазах читается неодобрение. Я понимаю, что этот разговор ее расстраивает. Мне следует вмешаться и поддержать ее, но я не могу придумать, что сказать.

— Их следует пожалеть, — говорит она.

Я собираюсь согласиться с ней, но порыв ветра не дает сказать, и Вера спрашивает раньше меня:

— Но что тут можно сделать? Я слышала о той женщине с Джерси. Она приютила у себя дома одного из рабочих, и немцы нашли его там.

— Что произошло? — спрашивает Глэдис.

Мгновение Вера молчит. Позади нас ветер продолжает шевелить листья плюща с сухим неприятным звуком.

— Я слышала, что они ее застрелили, — произносит она.

Нашу группу, словно электрический заряд, пронзает приступ страха.

— Люди, которые так поступают, создают трудности всем, — говорит Сьюзан. — Подвергают риску остальных.

Вера кивает.

— Мы ничего не можем сделать. Нам придется просто подчиниться и заниматься своими жизнями, — говорит она. — Заботиться о людях, за которых мы несем ответственность. Я хочу сказать, что это печально и все такое, но не имеет к нам никакого отношения. Нам нужно жить своей жизнью.

Я почти начала говорить, но тут школьный звонок возвещает окончание учебного дня. Женщины поворачиваются к зданию, из дверей которого выходят дети. Милли подбегает ко мне, и я наклоняюсь, чтобы она обвила меня руками.

— Ты сегодня играешь с Симоном? — спрашиваю я.

— Да, конечно. Он мой друг.

Мы возвращаемся к своей повседневной жизни, но я ощущаю маленькую вспышку горячего стыда за то, что не сумела высказаться.

Поднимаюсь на холм в Ле Рут, неся немного джема из репы, который я сделала с помощью купленного каррагинана. На обочинах показались подснежники — скромные, повесившие головки, — и уже можно уловить сладкий ванильный аромат зимнего гелиотропа, но весна все еще остается далеким обещанием. Надо мной беспорядочно кружат грачи, похожие на рваные черные тряпки в стремительном белом потоке неба.

В кухне Энжи холодно, ее очаг дает ничтожно мало тепла. От ветра ветки бузины стучат в окно, звук такой выразительный, будто снаружи кто-то есть — кто-то, кто хочет войти.

Холодный воздух проникает под дверь и образует маленькие клубы и вихри из пыли и сухих листьев по углам, которые неделями не видели метлы. До гибели Фрэнка ее кухня всегда сверкала и была безукоризненно чистой.

Она благодарна за джем из репы.

— В самом деле, не стоило. Ты слишком добра ко мне, Вивьен.

Она выглядит постаревшей и осунувшейся, вокруг рта и глаз тонкая сеточка морщин. Я спрашиваю, как у нее дела, и она слегка качает головой. Раньше она сказала бы что-нибудь неунывающее — «Не так уж плохо, Вивьен, не на что жаловаться», — но сегодня она лишь смотрит на меня своими ясными печальными глазами.

— Прошло уже больше года, — говорит она мне. — Мне следовало бы привыкнуть, но я не могу. Я так сильно скучаю по нему, что это меня убивает.

Я кладу ладонь на ее руку.

— Год — это очень мало, — говорю я. — Когда кого-то теряешь.

— Не знаю, Вивьен. Я чувствую, что должна взять себя в руки. В смысле, что я не одна такая. Тысячи людей проходят через это.

Некоторое время мы молчим. Я думаю обо всем, что она мне рассказывала. Эти странные старые вещи, в которые она до сих пор наполовину верит, истории про острова: о поселениях фей, которые связаны с подземными дорогами; о том, что тело утопленника, принесенное морем, требует погребения; о том, что никогда нельзя приносить в дом цветы боярышника.

Но теперь она чаще молчит, как будто слова больше не приходят к ней с такой легкостью, как будто ей приходится вытаскивать их откуда-то из глубины.

Я рассказываю о человеке, которого видела на поле Джозефа Ренуфа.

— Я тоже их видела, — говорит она. — Похоже, иногда им разрешают выходить… Думаю, они закрывают на это глаза, позволяют им копаться в отбросах на фермах. Полагаю, таким образом им не приходится тратить много еды.

Ее губы потрескались и кровоточат. Она промокает их носовым платком.

— С ними так плохо обращаются, — говорю я.

На ее лицо ложится тень.

— На Олдерни еще хуже, — говорит она. — Мне Джек рассказывал. Джек теперь работает на Олдерни… Ну, я объясняла тебе, Вивьен. Ему надо сводить концы с концами, чтобы кормить растущих детей…

Я думаю, что же такого немцы могут хотеть от Олдерни? Это такой маленький, пустынный, продуваемый ветрами островок, на котором едва ли есть пригодная почва.

— Что там происходит? — спрашиваю я.

— Там больше нет жителей, — рассказывает она. — Все уехали в Англию. Джек нашел одичавшую собаку, пришлось пристрелить бедняжку.

— Но что немцы хотят там сделать?

— Они строят на Олдерни бункеры, и тамошние лагеря намного хуже, — говорит она. — Джек мне рассказал. Там четыре лагеря, и люди в них голодают. У них тонкие голоса, они звучат как птички… Так бывает, когда люди голодают. Это Джек мне объяснил. Я такого не знала. А ты знала, Вивьен?

Я качаю головой. Холодные пальцы воздуха тянутся в комнату. Бузина стучится в окно.

— Рабочих там бьют, обращаются с ними, как с животными, — продолжает она. — Даже хуже, чем с животными… Мне Джек рассказывал, и я никак не могу об этом забыть.

Она наклоняется ближе, ее дыхание, едва заметное, пахнущее никотином, касается моего лица.

— Один человек, — говорит она, — упал в бетономешалку, а немцы не остановили ее, и его похоронило заживо. Джек видел, как это случилось. И рассказал мне…

Той ночью я расспрашиваю Гюнтера про Олдерни.

— Говорят… Ходят разговоры про Олдерни, — говорю я ему. — Мне рассказала подруга… — Я прочищаю внезапно пересохшее горло. — Она сказала, что люди там голодают. Ходят слухи о том, что там творится что-то плохое. Ты знаешь, что там происходит?

Его лицо застывает.

— На Олдерни расположены рабочие лагеря, — говорит он. — Они не имеют к нам отношения. Я уже говорил тебе, Вивьен. Это «Организация Тодта». — Он гладит мои волосы. — Дорогая, давай не будем о них думать. Пожалуйста. Давай не будем тащить их в эту комнату.

«Он не знает, — уговариваю я себя. — Он не имеет с ними ничего общего».

Глава 46

Погода меняется. По утрам нас будят белый солнечный свет и чистое голубое небо. Мой сад полон пены из цветов, и трава под деревьями усыпана бледными лепестками.

Вечера становятся длиннее, и Милли с Симоном успевают поиграть на улице перед чаем. На обочинах красуются глянцевые, словно покрытые лаком, листья чистотела, а в полях танцуют нарциссы, источая аромат щербета. Белый лес дрожит и трепещет от птичьих трелей.

Энжи говорит, что на полях Гарри Тостевина рядом с вершиной утеса растут грибы — большие мясистые лисички.

Так что однажды в субботу я оставляю Эвелин с Милли и на велосипеде отправляюсь на утес. Воздух пахнет сменой времен года, он несет с собой свежий зеленый запах пыльцы и растительных соков и кокосовый аромат цветущего дрока. На улице так тепло, что мне не нужен кардиган. Легкий ветерок колышет травы, словно их гладит чья-то ладонь.

Добравшись до конца дороги, я вижу блики на море. Отсюда волны кажутся маленькими и движение воды почти не заметно. В теплых солнечных лучах мое тело становится легким, почти воздушным. Я думаю о Гюнтере и о том, что счастлива, несмотря ни на что.

Я оставляю велосипед лежать около дыры в ограде. Тут грязно, мокрая земля чавкает под ногами. Я нахожу чудные лисички в скрытых канавках и влажных, затененных впадинах под оградой.