Жена солдата (ЛП)

— В военное время происходят плохие вещи. Ты должна это понимать, — говорит он, спустя мгновение.

— Но он сделал это так обыденно, как будто это ничего не значит. — Мой голос походит на визг. — Как будто это просто часть его ежедневной работы.

Гюнтер откашливается.

— Вивьен, — тихо говорит он. — Убить очень легко. Может, не так легко сначала. Но спустя какое-то время, убить очень легко. Наверное, так не должно быть, но так есть.

Я не спрашиваю, откуда он знает.

— Ты не должна об этом думать, — продолжает он. — Постарайся не зацикливаться на этом.

Но я вижу только человека, которого забили насмерть. Он здесь, между нами. Он всегда будет между нами.

— Я не могу просто так решить и не думать об этом, — отвечаю я.

— Я знаю, вероятно, ты винишь нас, но мы не имеем к этому отношения.

— Как это может не иметь к тебе отношения? — Мой голос такой резкий, что об него можно порезаться. — Ты часть немецкой армии.

Говоря это, я внезапно думаю о том, что же я делаю: люблю его, отдаю ему так много, всю любовь, которую никогда не могла дать Юджину. В этот миг я абсолютно ясно понимаю, как осудят меня остальные. И, возможно, правильно сделают.

Он качает головой.

— Нет, Вивьен. Это другая организация. Как я уже говорил тебе, это «Организация Тодта». Они занимаются всеми укреплениями и рабочими лагерями. Мы за них не отвечаем. Мы не можем контролировать их деятельность.

— Должно же быть что-то, что вы можете сделать, — говорю я. — Вы не можете просто позволять такому случаться. Это дикость.

— Вивьен, мы не можем это прекратить, у нас нет власти, чтобы остановить это. — Он садится рядом со мной и протягивает руку. Его прикосновение настойчиво: он слишком крепко сжимает мое запястье, впиваясь пальцами в кожу. — Мы должны думать о своих семьях, о людях, которые от нас зависят, которым нужно, чтобы мы оставались живы. Если станешь возражать, тебя отправят на русский фронт.

— Откуда мне знать, что это не просто отговорки? — спрашиваю я тихим голосом.

Мое горло хрипит, как будто эти слова причиняют боль.

Он выглядит пораженным тем, что я могу предположить подобное: обвинить его в том, что он мне лжет. Его вид дарит мне крохи утешения.

— Такое уже случалось, — говорит он.

— Когда? Что случалось?

— Один из наших офицеров возразил против такого обращения с заключенными. Он находился в гавани, когда пришло судно с ними. Его отправили туда, в Россию. — Он говорит очень тихо, я едва слышу. В его голосе появилось что-то новое: острый осколок страха. — Россия — это ад на земле. Смертный приговор.

Мне хочется, чтобы у нас было больше новостей о войне, для большего понимания. Я так мало знаю.

— Почему? Что там происходит? — спрашиваю я.

— Мы подошли очень близко к Москве, — говорит он. — Но потом наступила зима, и многие замерзли насмерть.

— Ох.

— Здесь, на острове, были люди, которые предпочли самоубийство отправке туда. Или пытались сломать ноги, чтобы больше не годиться для войны.

— Я никогда такого не слышала.

— Только на прошлой неделе был случай. В Сент-Питер-Порте. Мужчина бросился со стены и умер. Ты должна мне верить. Это западня… Мы ничего не можем сделать.

— Но должно же быть хоть что-то, — опять говорю я, но уже не так уверенно.

Он слышит уступку в моем голосе. Встает на колени передо мной и берет мою руку в свои ладони, очень осторожно, словно я очень хрупкая, словно что-то во мне может сломаться от его внезапного движения.

— Вивьен, я не герой, — говорит он. — Я хочу пережить эту войну. Я хочу снова увидеть сына.

Я помню, что он рассказывал о своем отчиме: как тот бил его. И думаю о том, чему научила его жизнь. Не поднимай головы. Не возражай. Если будешь вести себя тихо, возможно, придут за кем-нибудь другим, а не за тобой.

— Да, я знаю, — говорю я. — Я понимаю.

Я позволяю ему переубедить меня. Говорю себе, что у него нет выбора, он не может это остановить. Это то, что я хочу услышать: это не имеет к нему никакого отношения, не зависит от него…

Он видит изменения. Берет мое лицо в ладони. Я чувствую, как его жар проникает в меня.

— Дорогая, можем мы оставить все это по другую сторону двери? — говорит он. — Можем мы ненадолго забыть о войне? Здесь только ты и я…

Но это не так. Больше не так.

Глава 49

Несколькими днями позже, когда я чем-то занята на кухне, слышу, как из гостиной доносится грохот и звон. Иду посмотреть, что там происходит.

Стеклянная дверца китайского шкафчика открыта, перед ним на коленях стоит Эвелин. Она достает приборы и складывает их на ковер: чашки и тарелки из моего чайного набора в цветочек, пережившие то время, когда в доме побывали грабители.

— Эвелин, что ты делаешь? — мягко спрашиваю я.

Она оборачивается и бросает на меня суровый взгляд.

— Кое-кто должен прийти, Вивьен. Мы должны быть готовы, — отвечает она.

— Кто должен прийти, Эвелин?

— Ты же и сама знаешь, — заговорщицки, словно это большой секрет, говорит она. — Неосторожные разговоры могут стоить жизни. Но мы должны быть готовы.

— Эвелин, никто не придет. Здесь нас всего четверо: мы с тобой и девочки.

Опускаюсь на колени рядом с ней. Накрываю своей ладонью ее руку, надеясь, что мое прикосновение вернет ее в эту реальность. Она стряхивает мою руку.

— Мы должны быть готовы, — говорит она мне. — Кто-то должен за всем приглядывать.

Она лезет в шкаф и достает следующую чашку. Подносит ближе к лицу, с озадаченным видом рассматривая ее непростой рисунок, где изображены цветы, ленты и листья. А потом, словно потеряв к чашке интерес, ее рука безвольно повисает. Чашка проскальзывает сквозь пальцы, падает на пол, разбивается. От этого звука ее охватывает дрожь.

Эвелин смотрит на осколки, словно не имеет к ним никакого отношения. Она поднимает цветочный осколок и рассматривает его, пытаясь что-то осмыслить.

— Вивьен, кто-то разбил чашку, — сердито и строго говорит она,

— Я разберусь.

— Кто-то попал в беду.

— Это неважно, — говорю я. — Никто не попал ни в какую беду. Давай-ка, ты поднимешься и сядешь.

Я помогаю ей встать на ноги и сесть в кресло.

— Но мы же не можем просто так сидеть и бить баклуши, — немного задыхаясь, говорит она. Произошедшее ее вымотало. — Мы должны все приготовить к чаю. Мы можем не успеть.

Понимаю, что должна потакать ее прихоти.

— Мы успеем, — говорю я.

Эвелин берет в руки свое вязание. Ее пустые глаза цвета бренди скользят по комнате.

— Кто-то должен прийти, — говорит она. — Помяни мои слова. Кто-то придет.

Но сейчас она менее уверена в том, что говорит.

Иду за совком и щеткой, чтобы подмести осколки.

Когда я возвращаюсь, Эвелин почти спит. У нее медленное и тяжелое дыхание, глаза закрываются. Ее веки покрыты лиловой сеточкой вен. Забираю у Эвелин вязание и оборачиваю одеяло вокруг ее колен.

Глава 50

Июль. Летние каникулы. Долгими ленивыми днями Милли играет с Симоном. Каждый день она уходит после ланча, захватив старую школьную сумку, в которой лежит яблоко, а когда возвращается, сумка полна сокровищ: молочно-белая галька, ветка, из которой можно сделать рогатку, шелковистое синее перо ворона.

Она худенькая — обе мои девочки очень сильно похудели, — но ее кожа выглядит румяной и здоровой. Ее коленки постоянно в царапинах, платья — в пятнах от травы, а на носу россыпь веснушек, похожих на какао-порошок.

Однажды она не возвращается в положенное время. На столе готовый чай, а тень от груши уже пересекла двор, дотянувшись до стены дома.

Я иду к воротам и встревоженно вглядываюсь в сад и лес за ним. Боюсь, как бы Симон не втянул ее в какую-нибудь новую шалость.

Но наконец она врывается во двор и одновременно машет рукой Симону, который убегает по дороге.

— Милли, ты опоздала. Я очень волновалась. — Я сержусь, потому что испугалась. — В следующий раз возвращайся раньше. Если такое повторится, я больше не разрешу тебе играть на улице.