Иметь и хранить

— Сначала ему придется убедить мой палаш! — зарычал Рыжий Джил.

Я повернулся к нему.

— А если мне это удастся, что тогда? — спросил я. — Что вы скажете, если я вдобавок сумею убедить также и вашу шпагу, сеньор Испанец, и вашу, сэр Черный Камзол?

Испанец смерил меня взглядом.

— Я был лучшей шпагой Лимы, — сказал он надменно. — Вам никогда не убедить ни меня, ни мой толедский клинок.

— Пусть попробует убедить Пэрдайса, — крикнул могильщик с разбитой головой. — Ведь по этой части наш Пэрдайс не мастак.

По хохоту, встретившему это предложение, и по раздавшимся вслед за тем выкрикам я понял, что верно как раз обратное: Пэрдайс — фехтовальщик отнюдь не из последних.

— Если я сражусь со всеми тремя по очереди и выйду победителем, вы признаете, что я Керби?

Пэрдайс с задумчивой улыбкой взглянул на раковину, которую держал на ладони, поднял ее так, чтобы луч света прошел сквозь тонкий розовый перламутр, а потом пальцами раздавил ее в пыль.

— Да, клянусь преисподней! Если вы одержите победу над палашом Рыжего Джила, первым клинком Лимы и шпагой Пэрдайса, то можете именовать себя хоть дьяволом, если вам угодно, и мы все признаем, что так оно и есть.

Я вскинул руку.

— Бой будет честным?

И вся банда прожженных негодяев истово поклялась, что мне придется драться только с тремя из них, а остальные не вмешаются. К этому времени они уже смотрели на предстоящую схватку как на развлечение, куда более занимательное, нежели травля медведя или бой быков. В натуре моряков, будь то люди честные или отъявленные головорезы, есть некая ребячливость, из-за которой бывает нетрудно изменить владеющее ими настроение, подчинить их своей воле и ублажить. Ветер их страстей быстро меняет румбы; в одно мгновение на вас обрушивается ураган, а в следующее веет веселый летний ветерок. Как-то раз я наблюдал, как сущая безделица обратила экипаж, готовый вот-вот поднять бунт, в добродушную беспечную толпу, которая и мухи не обидит, разве что ветер опять переменится. Так получилось и сейчас. Пираты расположились кругом под ярким солнышком на белом песочке, кто на корточках, кто на коленях, кто стоя. Жилистые руки, во все поры которых должна была бы въесться кровь, они сплели на коленях или уперли в бока, их рожи расплылись в довольных ухмылках, а глаза, видевшие множество неописуемых злодейств, заблестели в предвкушении удовольствия, как у театральной публики, ожидающей выхода актеров.

— В сущности, у нас нет причин потворствовать вашему капризу, — посмеиваясь, сказал Пэрдайс. — Однако это позволит нам приятно провести время. Мы будем драться с вами по одному.

— А если я одолею?

Он рассмеялся:

— Тогда, клянусь своей честью дворянина, вы — Керби н наш капитан. Если же вы потерпите поражение, мы предоставим ваши похороны чайкам.

— Согласен, — сказал я и снова вынул шпагу.

— Я первый! — взревел Рыжий Джил. — И провалиться мне на этом месте, второй здесь не понадобится!

В тот же миг он взмахнул своим палашом и описал в воздухе голубую огненную дугу. Оружие в его руках двигалось будто цеп, свистя и чертя быстрые молнии; выглядело оно устрашающе, но в действительности было отнюдь не таким смертоносным, каким представлялось на вид. Средний фехтовальщик не устоял бы под этим яростным напором, но я не был средним фехтовальщиком. Человек, отлично видящий все свои многочисленные слабости и несовершенства, может тем не менее сознавать, и притом вовсе не в ущерб своей скромности, что в одной-двух вещах он весьма силен. Я всегда был господином своей шпаги, и она делала то, что я хотел. К тому же, сражаясь, я мысленно видел свою жену, видел такой, как в последний раз, когда она стояла, прислонясь к песчаному наносу, и ее темные волосы, перекинутые на грудь и наполовину заплетенные в косы, ниспадали до колен. Я чувствовал на себе ее взгляд, мои губы ощущали прикосновение ее руки, и я дрался хорошо, настолько хорошо, что сквернословие и смех вокруг нас вскоре стихли, сменившись мертвой тишиной.

Бандит, бросивший мне вызов, начал задыхаться. Он явно был не готов предстать перед Создателем, еще менее ему подобало жить, впрочем, пасть от шпаги джентльмена он также был недостоин.

В скором времени я пронзил его насквозь, чувствуя при этом так же мало сожаления и такую же охоту побыстрее развязаться с неприятным делом, как если бы передо мной был бешеный пес. Он упал, и немного спустя, когда я вступил в бой с Испанцем, душа его отправилась в ад, где ее уже давно ожидали. Товарищей Рыжего Джила его смерть не взволновала ничуть: она была для них такой же мелочью, какой их смерть была бы для него.

В глазах двоих оставшихся претендентов он был всего лишь препятствием, которое я убрал с их дороги, а для остальных, тех, что, разинув рты, глазели на поединок, его уход в мир иной и вовсе ничего не значил по сравнению с той отменной потехой, которую им устроил я. Победив, я доказал, что я сильнее Рыжего Джила, только и всего.

Испанец оказался более искусным дуэлянтом, недаром он прослыл лучшей шпагой Лимы. Однако Лима — город небольшой, и хороших бойцов в нем немного. Его первому клинку было труднее тягаться с тем, кто в течение трех лет считался лучшей шпагой Нидерландов. Правда, я дрался па пустой желудок и к тому же второй раз за утро, так что мой перевес, быть может, был не так уж велик. Сначала я легко ранил своего противника, а немного спустя обезоружил.

— Итак, я Керби? — спросил я, приставив острие шпаги к его груди.

— Конечно, Керби, сеньор, — ответил он с кислой улыбкой, глядя на сверкающий клинок.

Я опустил шпагу, и мы поклонились друг другу, после чего он сел на песок и занялся перевязыванием своей раны. Прочие пираты больше не обращали на него внимания, они смотрели только на меня. Теперь в их глазах и был сильнее Испанца.

Человек в черном, шитом серебром наряде встал, снял камзол, аккуратно сложил его изнанкой наружу, чтобы песчинки не испортили бархат, потом вытащил из ножен рапиру, с нежностью на нее посмотрел, согнул клинок так, что острие почти коснулось рукояти, и наконец отдал мне изящный поклон.

— Вы дрались уже дважды и, вероятно, утомлены, — сказал он. — Не желаете ли передохнуть, перед тем как сразиться со мной, или же вам хватит того вечного отдыха, который вам предстоит?

— Я отдохну на борту своего корабля, — отвечал я. — И поскольку я намерен как можно скорее отплыть, нам незачем терять время.

Едва наши шпаги скрестились, я понял, что в этот раз мне понадобится все мое фехтовальное искусство, вся хитрость, смелость и сила. Я встретил равного противника, к тому же он начинал поединок свежим и полным сил, а я был уже порядком измотан. Я сжал зубы и горячо помолился; потом представил себе ее лицо, думая о том, какая ужасная участь ждет ее, если я не справлюсь и не сумею ее спасти. С этой мыслью я дрался так, как не дрался еще никогда в жизни. Шум прибоя превратился в громовой рев в моих ушах, солнце засверкало нестерпимым блеском, мне чудилось, что синева, раскинувшаяся над головой и вокруг, вдруг оказалась также и под моими ногами. Мы бились высоко над землей, и бились так уже давным-давно. Я знал, что отобью любой его выпад, смогу разгадать любой его финт. Знал, что мои глаза, мозг, рука действуют сейчас быстрее, чем когда бы то ни было прежде, но знание это было как бы о ком-то другом, а сам я находился далеко-далеко: в Уэйноке, в саду пастора, в зачарованном лесу — где угодно, только не на этом бесплодном островке. Я услыхал, как мой противник выругался, и глаза на лице, которое стояло перед моим мысленным взором, просияли. Я дрался за нее, напрягая все силы тела и души, дрался так, как если бы она меня любила. Пэрдайс выругался опять, и сердце в моей груди засмеялось. Море теперь ревело тише, и под ногами у меня снова была твердая земля. Я выматывал его медленно, но верно. Дыхание его стало прерывистым, на лбу выступил пот, а я между тем все медлил с атакой. Он сделал выпад, который пристал бы разве что пятнадцатилетнему юнцу, и, парируя его, я улыбнулся.