Ревнивая лампа Аладдина

– Прости нас, любимое дитя. Мы произнесли слова, не достойные сына великого рода халифов. Но все же, Будур, я прекрасно помню, что накануне вечером мы пировали, а утром твой муж… ну, тот человек, имени которого я не помню, вошел в зал аудиенций.

– О Аллах… Какой человек вошел в зал для аудиенций, отец? Что было бы нужно моему мужу, если, конечно, ты по-прежнему считаешь, что выдал меня замуж, в зале аудиенций? Да к тому же ранним утром?

– Мы сознаемся тебе, дочь… Чем больше мы об этом думаем, чем больше пытаемся вспомнить события вчерашнего дня, тем сильнее сомневаемся в том, что видели на самом деле. Вот сейчас нам кажется, что мы пировали на свадьбе… Но как только мы пытаемся вспомнить, что же мы ели и пили, нам уже кажется, что ничего такого не было, и мы с тобой трапезничали вдвоем. Еще миг тому назад мы помнили, как зовут человека, которому отдали тебя в жены… А сейчас мы не помним ни его лица, ни имени.

– О мой благородный отец! Как же ты устал от государственных дел!

– Так, выходит, никакой свадьбы не было?

– Нет, отец, не было. Быть может, ты отдавал меня замуж во сне, предчувствуя, что сегодня я приду к тебе, чтобы говорить о замужестве…

– Но почему тогда мы так много помним об этом странном сне?..

– О Аллах, но откуда мне это знать?

И тут Хусни поняла, что сейчас вовсе не похожа на настоящую Будур. Ибо та пришла бы не просить милости, а требовать. Не выслушивала бы отца, а кричала бы, настаивая на своем. Не придумывала бы оправданий, а обвиняла бы…

– Но, быть может, все это было не во сне?

– Отец, я пришла сюда со смирением просить любящего отца о милости. Но раз ты отказываешь мне, то я поступлю так, как поступала раньше. Отец мой, великий халиф, – голос Хусни зазвенел металлом, – я нашла человека, которого мечтаю назвать мужем. И я требую, чтобы ты согласился на этот брак. Если же ты скажешь «нет», то почтения моего ты более не увидишь. Да и вообще не увидишь меня во дворце. Да я лучше уйду из дому и стану последней нищенкой, чем еще раз буду просить тебя о чем-то…

– Но, дочь наша, почему ты сразу начинаешь кричать? Ведь если никакой свадьбы не было, если все это – лишь мои мечты о твоем будущем, то я даю согласие. Пусть это против всех традиций, пусть никогда в нашем роду девушка не выбирала себе мужа сама… Но ведь ты все же дочь халифа, и твои сумасбродные идеи иногда могут быть вполне приемлемыми…

– Да будет так, отец.

Перед Хазимом Великим вновь стояла почтительная дочь.

– Да будет так! – голос халифа зазвучал, как гром небесный. – Пусть объявят в великом Багдаде! Я избрал для своей дочери жениха! Это сын древнего благородного рода, сын золотых дел мастера по имени…

– Аладдин, – тихонько подсказала Хусни.

– …по имени Аладдин. Наша царская воля непреклонна, и на завтра мы созываем всех на свадебный пир, равного которому еще не бывало в великом Багдаде! Такова наша воля и да будет так!

«О Сулейман-ибн-Дауд, мир с ними обоими, мне кажется, я скоро выйду замуж!» – подумала джинния.

И услышала в ответ: «Мне тоже так кажется, малышка Хусни».

Макама двадцать седьмая

– О моя прекраснейшая Будур, великая царевна! Неужели теперь ты принадлежишь мне?

– И ты, мой любимый, отныне всецело принадлежишь мне… И да простит меня Аллах, нет в этом мире женщины счастливее меня.

Наконец они остались одни. Долгие часы, что длилась священная церемония открывания покровов, Аладдин мог только пожирать глазами ту, о которой мечтал. Да, он познал свою невесту, и потому жар его томления был почти нестерпим.

Тяжелые парчовые одежды давили на плечи, заставляя сидеть очень прямо и не давая возможности повернуться ни вправо ни влево. Но это была единственная уступка традициям. В тот миг, когда его мечту, закутанную в семь покрывал, поставили перед ним, он не смог отвернуться, как того требовал древний обычай. Кто-то из многочисленных советников, окружавших его, начал шептать: «Отвернись, поверни голову!». Но Аладдин продолжал смотреть и таял от предвкушения.

И вот прозвучали традиционные слова:

– О господин мой, твоя жена и служанка стоит перед тобой, соизволь посмотреть на нее, ей тягостно не ощущать твоего внимания.

Теперь жених наконец стал мужем. И только ему принадлежала честь открывания последнего покрова.

Но Аладдин нарушил эту долгую церемонию. Он расхохотался, схватил за руку свою – о счастье! – жену и выбежал из церемониального зала.

– Скорей, любимая, веди меня в свои покои! Иначе я задушу всех этих древних стариков и старух!

– Не надо, они же хотели сделать наш праздник торжественнее и пышнее.

– Ты – мой праздник. Прекраснее и торжественнее тебя я ничего не знаю и не хочу знать!

Хусни расхохоталась и, взяв Аладдина за руку, бегом увлекла в свои покои. Тысячи розовых лепестков покрывали пол и ложе, колеблясь от вечернего бриза, что лился в распахнутые стрельчатые окна. Вновь в небесах горели золотые звезды, но ни Аладдину, ни его жене не было до них никакого дела. Они любили друг друга.

У ложа Аладдин повернулся и посмотрел на свою жену по-новому. Да, последний покров еще не был снят. Тело возлюбленной пряталось за тонким покрывалом. Но Аладдин, словно зачарованный, не мог поднять рук, чтобы освободить ее от этих призрачных оков.

Тогда Хусни, ибо это она, пусть и в теле царевны Будур, стала женой Аладдина, решилась. Она подошла к мужу и попыталась снять тонкое покрывало.

– О нет, любимая! Не торопись! Ты так прекрасна, что я не могу решиться увидеть эту красоту…

Но руки Аладдина не слушались его слов.

Они уже нашли грудь любимой под тонкой тканью и без устали ласкали ее. Хусни невольно выгнулась, подалась всем телом к Аладдину, и он воспринял это как поощрение и наконец решился освободить ее от тончайшего газа. Теперь она стояла перед ним обнаженная и оттого еще более прекрасная. Он, словно младенец, припал к роскошной груди. Хусни не сопротивлялась – она знала, что сегодня они будут любить друг друга бесконечно, и радовалась этому.

Аладдин еще не успел лишиться своего пышного одеяния, и Хусни помогла ему. Каждое прикосновение к телу этого сильного, уверенного в себе мужчины вызывало у нее чистую радость. Когда же одежды пали на драгоценные полы, Хусни с наслаждением прошлась руками по его сильным загорелым плечам, потом по широкой груди.

Аладдин все еще не мог оторваться от ее груди, и девушка позволяла себя ласкать, не отрывая ладоней от его разгоряченного тела.

Их страсть все возрастала, подгоняемая уверенными ласками.

Хусни еще никогда не видела Аладдина таким красивым и решительным, как в тот момент, когда наконец смогла отдаться ему и направить его вглубь себя. Она полностью подчинилась ритму его движений, ища его губы…

Их любовь была такой яростной, такой отчаянной, какая бывает у людей, давно, но неосознанно желавших друг друга. Хусни смутно видела звезды в высоких окнах. У нее кружилась голова, и ей мерещилось, что долгий традиционный ритуал открывания все еще продолжается, Аладдин ласкал ее так, словно это был не первый из многих вечеров любви в их жизни, а последний. Она вцепилась в него изо всех сил, обвив и руками и ногами. Ее сердце, казалось, превратилось в кипящую лаву. Легкий ветерок, долетавший из окна, не приносил облегчения. Накатывающаяся волна сладости предвещала такую бурю страсти, которой она еще никогда не испытывала.

Аладдин, ощущал нечто подобное, сливаясь с женой в безудержном порыве. Он отдавал любимой все, что сдерживал и таил в себе до этого момента.

Их вздохи и стоны, сначала тихие и неясные, становились все громче и громче. Теперь их, быть может, слышали даже высокие звезды. Хусни чувствовала, что еще чуть-чуть, и она сойдет с ума. Она еще раз взглянула на звезды, но они становились все более расплывчатыми. Наконец можно было просто отдаться страсти, наслаждаясь каждым мигом. Она еще крепче обняла мужа, чувствуя, что феерический конец близок. Хусни казалась себе невесомой, несмотря на то что Аладдин был большим и сильным. Она словно покинула свое тело, и лишь страсть удерживала ее сейчас на ложе, в объятиях любимого.