Нож Равальяка

До того, как они покинули улицу Паве, Лоренца получила записку от Луизы де Конти: полковник де Сент-Фуа пренебрег бушующей бурей, которая его ничуть не впечатлила, и заявил регентше протест по поводу того, как обошлись с его лучшими офицерами, посадив их под стражу. Он потребовал их немедленного возвращения во Францию, ибо, возможно, у них и было какое-либо особенное поручение, но возможность выполнить его они утратили. А у эрцгерцога нет ни малейшего основания брать французских офицеров в плен. Ответа полковник пока не получил.

Де Курси вернулись в свое имение.

Прошло несколько дней, и ледяной ветер страха пронизал королевский двор, подняв в народе волну страстного любопытства и негодования.

Жаклин д'Эскоман, помещенная в Консьержери, беспощадно и открыто обвиняла мадам де Верней и герцога д'Эпернона в том, что они вместе с испанцами подготовили заговор, что через них испанцы были осведомлены обо всем, что говорилось на Королевском совете, что при их содействии было осуществлено убийство короля. Бывшая камеристка маркизы обвиняла ее в том, что она позаботилась об убийстве прево Питивье, у которого оказался слишком длинный язык. Д'Эскоман также сообщила, что не раз встречала Равальяка в доме госпожи де Верней, где ему подавали милостыню, равно как и в доме мадемуазель дю Тийе. На одной из очных ставок дело дошло чуть ли не до драки, и стражникам с большим трудом удалось разнять двух женщин, едва не вцепившихся друг другу в волосы... Страсти накалились до такой степени, что парламент, президентом которого был Ахилл де Арлэ, решил, что суд должен быть публичным. Парламент не мог поступить иначе, стремясь таким образом поддержать как авторитет суда, так и авторитет регентши, чье имя неоднократно звучало в показаниях.

Жаклин д'Эскоман до начала процесса, разумеется, содержалась в заключении. Но место ее содержания было известно, и при желании ее можно было навестить. Безусловно, не объявляя об этом громко и не обойдя мздой тюремщика.

И вот однажды вечером ее навестил один прелат. Жаклин д'Эскоман сочла его человеком весьма высокопоставленным, заметив под широким черным плащом фиолетовую сутану. Впрочем, он и не скрывал своего звания.

— Я епископ Люсонский, — представился он, подавая узнице руку для поцелуя. На руке блестело кольцо с аметистом. — Я пришел помочь вам в той мере, в какой позволяют мои возможности.

— Вы хотите исповедовать меня, монсеньор?

— Да, конечно... Но позже. Сейчас я хотел бы услышать от вас вашу историю, переданную как можно более точно. Я имею в виду без лжи.

— Я никогда не лгала. Да и зачем мне лгать, если меня ждет виселица?

— Возможно, из желания отомстить тем, кто сначала использовал вас, а потом выбросил на улицу.

— Нет. Я старалась только спасти короля, зная, что ему грозит большая опасность.

— Теперь он мертв. Что заставило вас, как только вы вышли из тюрьмы, обвинять всех на свете?

— Вовсе не всех на свете, монсеньор. Только виновных, потому что несправедливо, если они будут безнаказанно пользоваться плодами своего преступления, всеми благами, которые оно им принесло. Человек из Ангулема, четвертованный на Гревской площади, — только орудие в руках людей, куда более ловких, чем он.

— Между тем он умер, — и какой страшной смертью! — не выдав никого!

— Потому что верил, что он — орудие Господа. Его сумели убедить, что он Божий посланец. На Господа Бога не доносят. К тому же он был нетверд разумом. Экзальтированный фанатик свято верил, что освобождает народы от царства кривящего душой католика, сладострастника, отдавшего душу женщинам и сатане.

— Когда он шел на казнь, создавалось впечатление, что он приготовился к триумфу, думая, что народ встретит его приветственными криками... Но этого не случилось. И все-таки он не произнес ни слова. Почему?

— Потому что ему без конца внушали, что он не должен говорить ни слова, иначе он лишится воздаяния, которое уготовил ему Господь. Сравнятся ли несколько часов страданий с вечным блаженством избранных Господом?

— Понимаю. Ну а теперь расскажите мне вашу историю.

Изредка уточняя те или иные подробности, епископ слушал ее с глубочайшим вниманием, не прерывая. Д'Эскоман повторила еще раз все то, о чем уже не раз рассказывала. Она сказала, что из замка Верней посылались письма в Испанию и Голландию, что маркиза поддерживала связь с герцогом д'Эперноном, дружила с мадемуазель дю Тийе, рассказала о «голосах», которые слышал Равальяк, и о неутомимой коварной деятельности «добрых отцов» иезуитов.

— А королева? — спросил наконец епископ. — Вы думаете, что она знала об этих приготовлениях?

— Доказательств у меня нет... Но я уверена, что знала. Уверена, что существуют письма, посланные не самой королеве, но ее фаворитке, даме-чернавке, которая руководит всеми ее действиями. Больше всего заговорщики старались, чтобы убийство не произошло раньше коронации.

— Иными словами, Галигаи тоже причастна к заговору?

— И не она одна! Ее муж тоже! Он давным-давно имеет связи с Испанией и получает оттуда деньги.

Епископа Люсонского это ничуть не удивило, он улыбнулся про себя, но не стал делиться своими мыслями, и задал новый вопрос:

— Вы только что упомянули баронессу де Курси?

— Да, упомянула. Она не пожелала отвести меня к королеве, но, когда увидела, что стража схватила меня и повела в тюрьму, была ко мне очень добра.

— Вы познакомились с ней в доме госпожи де Верней?

— Да, но я не знаю, подозревала ли она о существующем заговоре. Вполне возможно, что да. Она умна, а нарочные с письмами приезжали все чаще и чаще. Впрочем, от нее постарались как можно скорее избавиться, и я думаю, что она не слишком огорчилась из-за этого. Конечно, она им мешала.

— Хорошо. А теперь я готов принять от вас исповедь.

— Мне нечего больше добавить к тому, что я уже рассказала вам, монсеньор. Только то, что я бросила на мосту моего маленького Николя, — прибавила она, и в голосе у нее зазвенели слезы. — Умоляю вас, поймите меня, я дошла до последней степени нищеты... Как бы я хотела узнать, что с ним сталось!..

Бедная женщина упала на колени и горько расплакалась. Монсеньор епископ Люсонский положил руку на ее склоненную голову.

— Я постараюсь что-нибудь узнать о нем, — пообещал он. — Пребывайте в мире, я отпускаю вам ваши грехи.

— Несмотря на то, что я не хочу примириться и продолжаю бороться?

— Никто вас не может принудить прекратить борьбу. Это касается только вас и Господа Бога.

Дав ей благословение, молодой епископ позвал тюремщика, и тот проводил его к выходу [33].

Спустя несколько дней Лоренце принесли приглашение явиться в суд. Неудивительно, что она ему не обрадовалась. С тех пор, как она приехала во Францию, она успела познакомиться с французским судом достаточно близко! Даже если на этот раз она не была обвиняемой, ей совсем не хотелось вновь оказаться перед людьми в красных и черных мантиях, которые будут донимать ее коварными вопросами. Она отправилась посоветоваться со свекром. Может, есть какая-нибудь возможность не являться в зал суда?

— Не думаю, — вздохнул барон. — Если вы скажетесь больной, то, во-первых, вам не поверят, а во-вторых, отправят сюда каких-нибудь очень важных судейских с вооруженным эскортом, чертом и дьяволом. И приедут к нам не в самом лучшем настроении...

— Вовсе не обязательно! — вмешалась в разговор мадам де Роянкур. — Я уверена, что они придут в прекрасное расположение духа после первого же обеда, угостившись вином из нескольких особенно любимых вами бутылочек.

— В своем ли вы уме, Кларисса? После такого обеда они у нас поселятся, и мы не будем знать, как их отсюда выкурить! Не беспокойтесь, я поеду вместе с Лори.

— Разумеется, и я тоже. Но где мы остановимся? Ваш несносный особняк все еще в лесах, а просить открыть для нас дом герцогини Дианы...

— Я бы не счел это неловкостью, но не вижу необходимости. Мы остановимся в хорошей гостинице, называется она «Гран-Сен-Мишель» и находится рядом с монастырем Больших августинцев, все судьи парламента располагаются там, когда во дворце на острове Ситэ идут работы. И потом мы же не на сто лет едем в Париж!