Госпожа Хризантема

Как, этот зловещий дом и есть Цветочный Сад? Он отвечает утвердительно, вполне уверенный в своей правоте. Мы стучимся, и массивная дверь сразу же подается и отворяется. Появляются две маленькие тетушки, чудаковатые, почти старушки, с детскими ручками и ножками, но, сразу видно, сохранившие все свои претензии, — одетые безупречно, как на японских вазах.

Едва завидев меня, они падают на четвереньки и утыкаются носом в пол. Боже, что это с ними? Да ничего, просто так здороваются в очень торжественных случаях; я тогда еще к этому не привык. Но вот они уже поднялись с пола и спешат снять с меня ботинки (в японский дом никогда не входят в обуви), обтереть низ моих брюк и потрогать, не промокли ли у меня плечи.

Первое, что поражает в японском жилище, — это скрупулезная чистота и белая, ледяная пустота.

По безукоризненным, без единой складочки, без единого рисунка, без единого пятнышка циновкам меня ведут на второй этаж в большую комнату, где ничего, совсем ничего нет. Бумажные стены состоят из раздвижных панелей, которые входят одна в другую и при необходимости могут вообще исчезнуть, а значительная часть апартаментов верандой открывается на зеленые склоны и серое небо. В качестве сиденья мне приносят черный бархатный квадратик, и я усаживаюсь на пол посреди этой пустой и, я бы сказал, холодной комнаты, а две тетушки (прислуга этого заведения и мои покорнейшие служанки) ждут моих приказаний, позой своей выражая глубокую покорность.

Просто невероятно, как могут что-то означать эти фразы, выученные мною там, на Пескадорах, во время нашего изгнания, при помощи лексики и грамматики, но без всякой уверенности. Но оказалось, могут: меня сразу же понимают.

Прежде всего я хочу поговорить с этим самым господином Кенгуру, который и переводчик, и прачка, и тайный агент по торжественным бракосочетаниям. Замечательно; его знают и сей же час приведут ко мне, в связи с чем старшая из служанок уже готовит свои деревянные башмаки и бумажный зонтик.

Затем я хочу, чтобы мне подали хорошо приготовленный завтрак, состоящий из изысканных японских кушаний. И того лучше — бегут на кухню делать заказ.

И наконец, я хочу, чтобы моему дзину, ждущему меня внизу, отнесли чаю и рису; я хочу, я много чего хочу, сударыни куклы, и я со временем скажу вам об этом, спокойно, не торопясь, когда подберу слова… Но чем больше я смотрю на вас, тем больше меня волнует, какой окажется моя завтрашняя невеста. Вы, конечно, почти милашки, не спорю, с этой вашей чудаковатостью, нежными ручками и миниатюрными ножками; но все-таки вы безобразные, и потом, до смешного маленькие, как фарфоровые статуэтки, как обезьянки уистити, как не знаю что…

Я начинаю понимать, что пришел в этот дом не вовремя. Здесь происходит что-то, что меня не касается, и я мешаю.

Я мог бы догадаться об этом с самого начала, несмотря на чрезмерную учтивость приема, ибо теперь я вспоминаю, что, пока меня разували, я слышал над своей головой шушуканье, а потом звук быстро передвигаемых панелей; очевидно, нужно было скрыть от меня что-то, что мне не следовало видеть; апартаменты, где меня поместили, были подготовлены экспромтом — так в зверинцах во время представления некоторым животным полагается отдельный отсек.

Теперь, пока исполняются мои приказания, меня оставили одного, и я прислушиваюсь, сидя, как Будда, на своей черной бархатной подушечке, посреди белизны циновок и стен.

За бумажной перегородкой тихо переговариваются усталые и, похоже, многочисленные голоса. Потом слышатся гитара и женское пение, жалобно и даже нежно звучащие в этом пустом доме среди уныния дождливого дня.

Вид, открывающийся с распахнутой веранды, признаться, очень красив — напоминает сказочный пейзаж. Восхитительно лесистые горы высоко поднимаются ко все еще мрачному небу и прячут в нем острия своих вершин, а где-то там, в облаках, примостился храм. Воздух совершенно прозрачен, а дали ясны и четки, как бывает после сильных дождей; но надо всем еще довлеет тяжелый купол непролившейся влаги, и кажется, словно большие клочья серой ваты неподвижно застыли на кронах повисших в воздухе деревьев. На первом плане, ближе и ниже всего этого почти фантастического пейзажа, расположен миниатюрный сад, где гуляют и резвятся две великолепные белые кошки, бегая друг за другом по аллеям лилипутского лабиринта и то и дело стряхивая с лап переполняющую песок воду. Сад до невозможности вычурный: ни одного цветка, только маленькие скалы, маленькие озерца, странно подстриженные карликовые деревья; все это неестественно, но так хитроумно скомпоновано, так зелено, и мох такой свежий!..

Там, в раскинувшейся подо мной мокрой долине, до самой глубины гигантской декорации, царит полная тишина, абсолютный покой. Но за бумажной стеной все еще поет женский голос, исполненный необычайно нежной грусти; аккомпанирующая ему гитара издает низкие, немного мрачные звуки…

Надо же… темп ускоряется — можно даже подумать, что там танцуют!

Ладно! Попытаюсь подглядеть между легкими планками панелей, вон в ту щелочку.

О! Зрелище необычайное: похоже, молодые щеголи Нагасаки устроили подпольное празднество! Их там около дюжины, они сидят на полу кружком в такой же голой комнате, как у меня; длинные хлопчатобумажные голубые робы с расширяющимися книзу рукавами, длинные сальные прямые волосы, а на них европейские шляпы — котелки; лица глуповатые, желтые, изможденные, будто выцветшие. На полу — множество маленьких жаровен, трубочек, лаковых подносиков, чайничков, чашечек — все атрибуты и все остатки японской оргии, напоминающей кукольный ужин. А в середине круга, образованного этими денди, — три разряженные женщины, похожие на какие-то странные видения: платья бледных, не имеющих названия оттенков, расшитые золотыми химерами; [16] высокие прически, уложенные с невиданным мастерством, утыканные шпильками и цветами. Две женщины сидят ко мне спиной: одна держит гитару, другая поет тем самым нежным голосом; их позы, одеяния, волосы, затылки — все изысканно, если украдкой смотреть на них сзади, и я дрожу, как бы случайное движение не открыло мне их лицо, ведь оно меня наверняка разочарует. Третья танцует перед этим ареопагом идиотов, перед этими котелками и прилизанными волосами… Но — о ужас! — вот она оборачивается! На ее лице жуткая, искаженная, бледная маска призрака или вампира… Маска отделяется и падает… Передо мной прелестная маленькая фея лет двенадцати — пятнадцати, стройная, уже кокетливая, уже женщина, одетая в длинное платье из темно-синего матового крепона [17] с вышитыми на нем серыми, черными и золотыми летучими мышами…

На лестнице — шаги, легкие шаги босых женских ног, едва касающихся белых циновок… Видимо, мне несут первое блюдо моего завтрака. И я мгновенно снова застываю на своей бархатной подушке.

На сей раз служанок уже трое, они идут гуськом, с улыбками и поклонами. Одна несет мне жаровню и чайник, другая — засахаренные фрукты в прелестных тарелочках, третья — что-то не поддающееся определению на изысканных крошечных подносиках. Все трое падают передо мною ниц и расставляют у моих ног этот игрушечный завтрак.

Япония в этот момент представляется мне прелестной страной; я чувствую, что полностью вошел в этот воображаемый, искусственный мирок, уже знакомый мне по лаковым миниатюрам и фарфору. Ведь все это настолько оттуда! Эти три маленькие сидящие женские фигурки, изящные, манерные, с раскосыми глазами и великолепными яйцеобразными узлами волос, большими, гладкими, словно лакированными; и этот сервированный на полу завтрак; и вид, открывающийся с веранды, и эта пагода, примостившаяся в облаках; и это жеманство во всем, даже в вещах. И этот печальный женский голос, все еще звучащий за бумажной перегородкой, — тоже оттуда; разумеется, именно так и должны петь музыкантши с полуприкрытыми узкими глазками, которых я видел когда-то нарисованными странными красками на рисовой бумаге в окружении непомерно больших цветов. Я угадал, какая она, эта Япония, задолго до того, как приехал сюда. Вот только в действительности она предстала передо мной какой-то уменьшенной, еще более слащавой и еще более печальной — наверное, из-за хмурого облачного савана, из-за этого ливня…