Госпожа Хризантема

…А приглядевшись, можно было заметить то там, то тут таинственную маленькую пагоду, [8] как правило построенную без всякой опоры прямо над пропастью и наполовину скрытую зарослями цеплявшихся за склон деревьев, — и это в особенности давало чужестранцам вроде нас с первого взгляда ощутить какую-то отстраненность, рождало чувство, что духи этого края, лесные божества, древние символы, оберегающие сельский покой, неведомы и непостижимы…

Когда нашему взору открылся Нагасаки, мы были даже разочарованы: у подножия нависающих зеленых гор расположился вполне обыкновенный город. Перед нами — стоящие как попало корабли, расцвеченные флагами всего мира, такие же суда, как и везде, черные клубы дыма, а на набережной — заводы; то есть все самое банальное и встречающееся где угодно.

Придет время, когда на земле станет очень скучно жить, ее сделают совсем одинаковой от края и до края, и нельзя будет даже попытаться себя немного развлечь, отправившись в путешествие.

Около шести мы с большим трудом встали на якорь в гуще других кораблей и тут же подверглись захвату.

Мы подверглись захвату меркантильной, услужливой, комической Японией, всей полнотой лодок, всей полнотой джонок нахлынувшей на нас, словно прилив: длинной, нескончаемой чередой потянулись мужчины и женщины, без криков, без споров, без шума, и каждый кланялся и улыбался так приветливо, что сердиться было невозможно, и в результате мы сами стали улыбаться и кланяться.

Все они несли на спине корзиночки, ящички, сосудики всевозможной формы, задуманные самым хитроумным образом, чтобы помещаться один в другом, складываться друг в друга, а потом разрастаться и множиться, до бесконечности загромождая собой все пространство; оттуда возникали неожиданные, невообразимые вещи: ширмы, туфли, мыло, фонари; запонки, живые цикады, поющие в маленьких клеточках; бижутерия [9] и ручные белые мышки, умеющие раскручивать маленькие картонные мельницы; непотребные фотографии, порции горячего супа и рагу в мисках, готовые для раздачи экипажу; и фарфор, мириады ваз, чайников, чашек, горшочков и тарелок… В мгновение ока все это оказывается распакованным и разложенным на полу с потрясающей ловкостью и своеобразным вкусом к порядку; а позади каждой безделушки — торговец, сидящий на корточках, по-обезьяньи, руками касаясь ног, — и всегда с улыбкой на лице, и всегда складывающийся пополам в самых грациозных поклонах. И палуба корабля под грудой этих разноцветных вещиц внезапно становится похожей на огромный базар. А матросы, радостные, развеселившиеся, спотыкаются об эти кучи, берут маленьких продавщиц за подбородок, покупают всякую всячину и, не задумываясь, тратят свои серебряные пиастры…

Но, Боже, до чего же безобразны, мелочны, гротескны все эти люди! Если учесть мои матримониальные планы, было от чего впасть в глубокую задумчивость и ощутить глубокое разочарование…

До завтрашнего утра было наше с Ивом дежурство, и когда кончилась суета, всегда возникающая на борту сразу после постановки на якорь (спуск на воду шлюпок; выброс шторм-трапов [10] и…), нам оставалось только смотреть. И мы спрашивали себя: где же мы все-таки находимся? В Америке? В какой-нибудь английской колонии Австралии? Или в Новой Зеландии?..

Консульства, таможни, мануфактуры; док, где воцарился русский фрегат; [11] целая европейская концессия, [12] с виллами на высоком берегу и американскими барами для матросов на набережной. Правда, там, подальше, за всеми этими приевшимися постройками, в глубине бескрайней зеленой долины, виднеются тысячи и тысячи темненьких домиков, сбившихся в немного странную кучу, из которой кое-где выступают крыши повыше, выкрашенные в темно-красный цвет: может, настоящий старый японский Нагасаки существует и поныне… И как знать, может, в этих кварталах, за какой-нибудь бумажной ширмой жеманно прихорашивается маленькая женщина с кошачьими глазами, на которой, вполне возможно, дня через два-три (ведь мне нельзя терять время) я женюсь!.. Правда, я уже не очень ясно представляю эту маленькую особу; ее образ испортили торговки белыми мышами, пришедшие на корабль; и теперь я боюсь, как бы она не оказалась похожей на них…

Когда стало темнеть, палуба нашего корабля опустела, словно по волшебству; в мгновение ока запаковав свои коробки, сложив раздвижные ширмы и складные веера, смиренно поклонившись каждому из нас, маленькие человечки удалились.

По мере того как ночная мгла подступала все ближе и очертания предметов стирались в синеватом сумраке, Япония вокруг нас мало-помалу снова превращалась в волшебную, феерическую страну. Высокие горы, ставшие теперь совсем черными, раздваивались у основания, и их опрокинутые контуры отражались в неподвижной воде под нами, так что казалось, будто мы повисли над ужасающей бездной; а звезды, тоже опрокинутые, напоминали фосфоресцирующие крапинки, усеявшие дно воображаемой пропасти.

А потом весь Нагасаки озарился массой света, превратился в бескрайнее море огней; освещалось малейшее предместье, малейшая деревушка; ничтожнейшая хижина, примостившаяся где-то наверху среди деревьев, которую днем и видно-то не было, зажигала свой маленький, как у светлячка, фонарик. Вскоре свет был повсюду; со всех сторон бухты, с низу до верху горных склонов во тьме сверкали мириады огней, так что казалось, вокруг нас головокружительным амфитеатром громоздилась огромная столица. А внизу, благо вода была спокойной, такой же освещенный город спускался в морскую бездну. Ночь была теплая, ясная, восхитительная; воздух был напоен ароматом цветов, долетавшим с гор. Звуки гитары, доносившиеся из «чайных» или из злачных мест, издали казались упоительной музыкой. А стрекот цикад — а это в Японии один из вечных звуков жизни, на который через несколько дней мы перестанем обращать внимание, ибо он здесь воспринимается как фон для всех земных звуков, — был звонким, непрерывным, ласково-монотонным, словно шум хрустального водопада…

III

На следующий день дождь стоял стеной; один из тех нескончаемых, беспощадных, ослепляющих, затопляющих все вокруг ливней; лило сплошным потоком, так что не было видно противоположного конца корабля. Казалось, тучи со всего мира собрались в бухте Нагасаки, условились о встрече в этой огромной воронке из зелени, чтобы там излиться в свое удовольствие. И лило, лило; было почти совсем темно, настолько частым был дождь. Сквозь пелену измельченной воды еще можно было различить подножие гор, но вершины терялись в нависших над нами мрачных, непроницаемых облачных массах. Туманные клочья, словно оторвавшиеся от сумрачного небосвода, застряли наверху, в зарослях деревьев, и таяли, таяли, превращаясь в воду, в сплошные потоки воды. А еще дул ветер; из ущелий доносились его глухие завывания. И вся поверхность воды, изрытая дождем, истерзанная со всех сторон возникающими водоворотами, вздымалась, стонала, металась в величайшем смятении.

Довольно гнусная погода, чтобы впервые ступить на новую землю… И как отыскать себе супругу посреди потопа в незнакомой стране?..

…Ладно, тем хуже! Я привожу себя в порядок и говорю Иву, который улыбается, видя, что я все-таки намерен прогуляться:

— Пожалуйста, брат, подгони мне сампан. [13]

И Ив, махнув рукой куда-то в ветер и дождь, подзывает нечто вроде небольшого саркофага из светлого дерева, который все это время подпрыгивал на воде неподалеку от нас и которым при помощи кормового весла управляют двое желтых мальчишек, скинувших под дождем всю свою одежду. Эта штука подплывает поближе; я устремляюсь в нее; затем, через открытый для меня одним из гребцов маленький люк, по форме напоминающий крысоловку, проскальзываю вниз и во весь рост растягиваюсь на циновке — в том, что называется «каютой» сампана.