Любовь и чума

— Здравствуй, моя милая птичница! — закричал ей Доминико, приближаясь с корзиной, полной рыбы. — Почему не слышно сегодня твоего соловьиного голоса?

Беатриче не отвечала: она была очень погружена в свою молитву, в которой просила Богородицу о заступничестве.

— Или ты оглохла ночью от бури? — продолжал гондольер. — Ты должна бы быть веселой, потому что твои покровительницы подарили тебе столько цветов, что ты можешь выручить за них порядочную сумму.

Девушка встрепенулась, словно очнулась от глубокого сна.

— Я не пою больше, Доминико, мне теперь уж не до песен, — ответила со вздохом певица.

— Может быть, кто-нибудь из твоих близких нуждается в помощи врача? — спросил гондольер с беспокойством.

— Какую же пользу может принести врач бедным людям, которым не на что купить лекарств? Впрочем, на этот раз мы страдаем не от болезни и голода.

Гондольер окинул быстрым взглядом сновавшую взад и вперед толпу и прошептал:

— Ты скрываешь от меня какую-то тайну, Беатриче. Это нехорошо. Разве тебе неизвестно, что я друг твоего брата?

Маленькая птичница залилась слезами.

— Неужели я вызвал своими словами эти рыдания? — спросил изумленный гондольер.

— О нет, Доминико! Я плачу не от твоих слов.

— В таком случае объясни, ради Бога, что случилось? И где Орселли? Почему он не пришел сегодня с тобой? Его и ночью не было видно с товарищами... Уж не в море ли он? Не задержала ли его буря? Мы все удивлялись его отсутствию. Обычно он не замедляет явиться одним из первых, когда предвидится добыча... Скажи же мне, Беатриче, ты беспокоишься о своем брате, не правда ли?

— У меня нет больше брата, Доминико, — ответила девушка сквозь сдерживаемые слезы.

Гондольер взглянул на нее с испугом.

— Я не понимаю тебя, — проговорил он. — Право, не понимаю... Быть может, Орселли сражен желтой лихорадкой? Нет, ты тогда не ушла бы от него. Если б он был в опасности в море, то ты стала бы расспрашивать всех: не видел ли кто-нибудь его вчера... Почему же ты не откроешься мне, Беатриче? Ты же знаешь, что все гондольеры и рыбаки готовы пожертвовать за него жизнью.

— Знаю, мой добрый Доминико, но не в их власти помочь бедному Орселли.

По лицу Доминико пробежала тень беспокойства.

— Я хочу знать правду, Беатриче, — проговорил он настойчиво. — Ты не имеешь права скрывать ее от нас.

— Я не могу открыть тебе правду, Доминико. Не сердись на меня, — проговорила певица, вытирая слезы.

— Как так не можешь? Кто ж запрещает тебе говорить истину? — вспыхнул гондольер. — Не могла же бедная же Нунциата сделать такую глупость... Впрочем, если ты хочешь молчать, то я пойду к Нунциате и узнаю от нее все.

— О нет, нет! Зачем тревожить мать, — перебила быстро певица, заметив, что Доминико собирается убежать. — Если ты хочешь знать все, то лучше я скажу это сама.

И наклонившись к нему, она проговорила шепотом:

— Орселли погиб! Его увели от нас ночью.

Доминико недоверчиво покачал головой.

— Ты смеешься надо мной, Беатриче? Это нехорошо... Нельзя ли обойтись без сказок?

— Какие сказки! Разве ты не видишь, что я плачу, — возразила она печально.

Раздосадованный гондольер чуть было не швырнул свою корзину.

— Да можно ли поверить, чтобы его увели от вас силой? — проговорил он задумчиво. — У Орселли нет врагов: он слишком добр и честен, чтобы иметь их. Разбойники не возьмут его в плен, потому, что он не может дать за себя выкупа, а от негодяя или бандита, подкупленного каким-нибудь патрицием, влюбленным в твои глаза, он сумел бы отделаться без труда и сам.

Девушка закрыла лицо руками и прошептала прерывающимся голосом:

— Он не защищался.

— Не защищался?! Неужели же он не понадеялся на свою бычью силу?

— Было невозможно оказывать сопротивление, — прошептала чуть слышно Беатриче.

— Что за вздор говоришь ты, милая крошка? Какой же человек, обладающий здоровьем и силой...

— Молчи, Доминико, молчи... Ты поступил бы так же, как он... и ты не стал бы оказывать сопротивления...

— Ах, Беатриче, ты рассуждаешь как ребенок! Но я мужчина и говорю, что мы обязаны покоряться беспрекословно только Богу да Его представителю на земле и правосудию... Но расскажи мне все, что произошло, а иначе я подумаю, что Орселли совершил страшное преступление.

— Да разве брат мой способен быть преступником? — воскликнула Беатриче, взглянув с негодованием на Доминико.

— Никто и не думал об этом, — перебил гондольер, довольный действием своей хитрости. — Но бедность может вынудить ко всему. Меня удивляет только одно, а именно: отчего он не обратился за помощью к своим друзьям, вместо того чтобы обесчестить нашу корпорацию?

Беатриче была поражена словами Доминико так сильно, что даже перестала плакать и не нашлась, что ответить ему.

— Да, товарищи и не поверят, — продолжал он, — когда я расскажу...

— Даже тогда, когда вы расскажете им, что Орселли ле Торо был арестован синьором Орио Молипиери, капитаном объездной команды, по приказу сената! — закричала она, покраснев от негодования.

Гондольер отскочил назад, пораженный, в свою очередь, неожиданной вестью, и повесил голову, не замечая, что вокруг него и Беатриче уже начали собираться торговцы.

— Ну, доволен ли ты теперь, Доминико? — произнесла девушка с горькой улыбкой. — Я рассказала всю правду и могу этим совершенно погубить и его, и себя с матерью. Я не должна была открывать эту тайну: ты вырвал ее у меня... Ты все еще собираешься помочь нам?.. Что же ты молчишь? Подними голову, раскрой рот!.. Докажи, что ты храбрый человек и возврати мне моего брата!.. Ты ведь, кажется, хотел сделать это?

Доминико, пристыженный вызовом Беатриче, стоял неподвижно, словно изображая своей коренастой фигурой статую.

— В каком же преступлении обвинили Орселли? — спросил он наконец нерешительно.

— Его обвиняют не в преступлении, — возразила певица, — но он силен и смел. Его взяли, чтобы служить на галерах республики.

Толпа любопытных, привлеченных интересным разговором, увеличивалась с каждой минутой все больше и больше.

Доминико не отвечал.

— Ну что же, — приставала певица, — разве ты окаменел, что не говоришь ни слова?

— Да что же я могу сказать, — возразил смущенный гондольер, — это, конечно печальное известие. Но что мы можем поделать? Надо покориться. Не первому ему выпала горькая доля покинуть семейство на произвол судьбы.

— И это все, что ты скажешь, Доминико? — спросила маленькая птичница насмешливо.

— Разумеется! Разве мы можем бороться с тем, что превыше нашей силы, то есть с высокородными патрициями? — ответил он с улыбкой, оглядывая толпу.

В это самое время невдалеке послышался громкий и резкий голос.

— Дорогу, добрые люди! Дайте дорогу сборщику податей!

Толпа расступилась, и вслед за этим показался какой-то человек, одетый в черное, сопровождаемый двумя сбирами[17]. Он держал в руке белый жезл, а спутники его несли по соколу в колпаке.

Беатриче взглянула на этих людей, при виде которых все умолкли мгновенно, и вздрогнула, узнав в сборщике податей Азана Иоанниса.

Увидев далмата, Доминико смутился и долго не мог выговорить ни слова, но мало-помалу к нему вернулась его обычная смелость.

— Вы явились, вероятно, с целью подливать масла в огонь, синьор Иоаннис? — спросил он с наружной почтительностью.

— Что означают твои слова? — спросил далмат, устремив на Доминико свой зловещий, змеиный взгляд.

— Ничего, — ответил насмешливо гондольер, — я хотел только узнать: не пришли ли вы, по обыкновению, мучить и обирать нас?

— Берегись, — ответил Азан, — как бы твоя дерзость не обошлась тебе дорого!

— Дорого? Черт побери! Я, кажется, свободный гражданин Венецианской республики, и вы не можете запретить мне говорить что угодно. Берегитесь лучше вы, синьор Иоаннис! Народ раздражен и может причинить вам неприятности. Примите мой дружеский совет и избавьте нас от вашего милостивого присутствия. Мы не очень-то добиваемся чести видеть вас, благосклонный сборщик податей. Уходите же скорее, а иначе вы раскаетесь, что не послушались меня.