Поругание прекрасной страны

— Сядь лучше, Дафид, — взмолилась Морфид, цепляясь за него.

— И небось деньги вас интересуют, — рычал он, — откуда я беру деньги на пиво? Так вот, Хайвел Мортимер, это тоже мое дело, так и запомни.

— Но как ты обращаешься с моей дочерью — это мое дело, — сказал отец. — Можешь выпить все пиво в «Лесе», вступить во все союзы, какие есть, продать всю свою мебель, можешь отправить Морфид домой, если она тебе не нужна, но если ты еще раз поднимешь на нее руку, я с тобой рассчитаюсь.

— Хайвел, — потерянным голосом прошептала мать.

Но тут Дафид повернулся и ринулся на отца, нацелив ему в челюсть неплохой для пьяного хук. Отец отступил в сторону, шагнул вперед и ударил снизу вверх. Удар угодил потерявшему равновесие Дафиду в лицо, и он грохнулся на пол.

Все произошло в одно мгновение: только что шла добрая семейная ссора — и вот уже драка. Ну и суматоха поднялась! Забегали женщины, тащат миски с водой и бинты, спрашивают — ну как он, а под окнами толпа соседей; вот работа языкам: одни говорят, так ему и надо, не будет бить Морфид, другие клянут родственников, лезущих не в свое дело.

— Стыдился бы! — кричит мать на отца, топая ногой, а он сидит как ни в чем не бывало и только хмурится и поглаживает костяшки пальцев. Дафид лежит на спине, как покойник, и глаз у него заплывает не хуже, чем у Морфид. Отец встал, отодвинул рукой женщин, наклонился над ним с кружкой воды и плеснул ему в лицо. Дафид застонал и открыл глаза, тупо глядя перед собой.

— Так вот, слушай, — сказал отец. — Я ухожу, но скоро опять приду посмотреть, как ты с ней обращаешься. Только тронь ее, получишь все вдвойне. Понял?

— Убирайся, — прошипел Дафид.

— Да-да, — повторил отец. — Вдвойне.

Вот тебе и навестили молодоженов!

Я лежал сзади, слушая, как копыта кобылы Снелла стучат по Бринморской дороге и как мать отчитывает отца. Он молчал, но я знал, о чем он думает. Ведь чего только он не делал, чтобы не допустить этой свадьбы! Теперь он сидел, сгорбившись, вяло держа в руках вожжи, слушал и не произносил ни слова.

Спускался осенний вечер, вокруг сгущались сумерки, проносились летучие мыши. Позади пламенело зарево, впереди на холмах взметывались снопы искр и виднелись фигуры рабочих — казалось, черные демоны мечутся в адском багрянце. Когда мы приблизились к поселку, ветер донес до нас отдаленный говор ночной смены, поднимавшейся к Тэрнпайку.

Как хорошо приехать домой и не видеть этого несчастного, замученного стачкой Нанти и синяка под глазом любимой сестры.

Дома мы застали Снелла и Эдвину, сидевших у очага подозрительно далеко друг от друга. Им не разрешалось оставаться в доме одним, и я заметил, что отец косо посмотрел на Снелла и вздохнул. Но, по-моему, это глупо. Если кто захочет согрешить, достаточно места в вереске — незачем рисковать чуть ли не на глазах у соседей, которые так и льнут к замочным скважинам.

— Слава Богу, наконец-то мы дома, — сказала мать, снимая шляпку. — Чаю хоть выпьем по-человечески.

— Ну, как она, мама? — спросила Эдвина.

— Поет, как птичка, — ответила мать.

— А как у них с Дафидом, все хорошо?

— Замечательно.

— Хороший человек Дафид Филлипс, — радостно улыбаясь, провозгласил Снелл.

— Лучше некуда, — отозвался отец, — если женщина ничего не имеет против синяка-другого.

— Хайвел! — оборвала его мать. — Это наше семейное дело.

И она стала расставлять чашки.

— Я пойду, — сказал, поднимаясь, Снелл. — В такое время посторонним не место в семье.

Слава Богу, догадался.

В тот вечер мы все легли спать рано. Лежа рядом со спящим Джетро, я вспоминал то время, когда мы с Морфид были детьми, а Джетро совсем малышом и дом гудел от наших проказ. Чего бы я не дал, чтобы вернулись те времена! Снаружи было черным-черно, и ветер пускался на всякие штуки, завывая в закоулках, мяукая по-кошачьи и стучась в ворота с такой силой, что казалось, вот-вот сорвет их с петель. Иногда наступала жуткая тишина, словно ветру надоедало забавляться и он становился серьезным. Взрослел, как однажды выразился Томос.

Я люблю, когда ветер скачет по булыжнику, задирает юбки женщин, срывает с веревок белье и всячески безобразничает. Но, взрослея, он становится иным: это зверь, который притаился в темноте и выпускает когти, готовясь к прыжку. И все вокруг, исхлестанное им за день до полусмерти, замирает и дрожит в ожидании удара.

Эта тишина пронизана страхом.

От нее веет жутью, угрозой. Она пробирается сквозь щели и садится рядом с тобой у огня, изможденная и пугающая; она хватается за невысказанные слова и сжимает сердце холодными пальцами. Ты ее не видишь, но она рядом, в безмолвии ветра; это запах опасности, уловленный в морозном воздухе леса, это зловоние тигра, ударяющее в нос попавшему в западню охотнику.

Джетро зашевелился рядом со мной.

— Что это?

— Лежи смирно, — прошептал я, — пойду посмотрю.

Бесшумно, как призрак, я скользнул вниз. Ветер опять бился о стену, наверху что-то скрипело. Я вошел в кухню, подкрался к задней двери и прислушался. По камню шаркнула подошва. Собравшись с духом, я распахнул дверь. В свете проглянувшей меж облаков луны я увидел испуганное лицо, широко открытые блестящие глаза. Я ударил, что-то загремело. Прыгнув вперед, я споткнулся о ведро и, чертыхаясь, упал. Лежа на земле, я слушал удаляющиеся шаги, удар захлопнувшейся калитки и стук подбитых гвоздями подошв по булыжнику мостовой.

Когда я наконец поднялся на ноги, в дверях стоял отец, держа в руке фонарь.

— Посмотри, — сказал я, и он поднял фонарь повыше.

На двери красной краской была намалевана бычья голова — клеймо скеба, грозное предупреждение «шотландских быков».

Глава четырнадцатая

Заступать в этот день на смену было как идти на воинский парад: мы все трое выходили с раннего утра, и, значит, половина поселка будет уже на ногах.

— О Господи! — говорит мать, намазывая хлеб маслом. — Если кто когда сам напрашивался, чтобы его избили до смерти, так это мой муж. Ну подумай, Хайвел! Вы же все трое вписаны в книги Нантигло, и стоит вам хоть час поработать, как к вечеру сюда явятся «быки».

— Здесь хватит рабочих, чтобы отправить их туда, откуда они пришли, — отзывается отец, натягивая сапоги.

— Будет драка? — испуганно спрашивает Эдвина, и глаза у нее становятся большими-пребольшими.

— Ну и что, ты-то драться не будешь! — кричит Джетро. — А мы покажем Даю Проберту «шотландских быков», и пусть весь Нанти об этом знает!

Отец, садясь за стол, расплылся в улыбке. Джетро ведь был вылитый его портрет: совсем еще мальчишка, а уже не знает, что такое страх.

Однако храбрость храбростью, но, когда в дело замешаны женщины, одной ее маловато. На мой взгляд, все было ясно. Мы числились рабочими Крошей Бейли. Мы были записаны в книги Нантигло, платила нам контора Нантигло, а в Гарндирусе мы работали как бы временно. Раз в Нантигло стачка, союз считает, что и мы не должны выходить на работу. «Шотландские быки» из Нанти смелели с каждым днем. Даже Крошей Бейли удвоил число «рабочих волонтеров» и укреплял стены своего поместья. Скебов, хозяйских прислужников, вытаскивали прямо из домов и били палками, а мебель их сжигали. В Блэквуде ломали ноги тем, кто осмеливался выйти на работу, когда союз объявлял стачку. А великан Дай Проберт, вожак «шотландских быков» из Нантигло, никого и ничего не щадил, насильственно вербуя рабочих в союз. Стачка в Нантигло шла третью неделю — стачки покороче случались и раньше, и тогда мы с отцом все равно выходили на работу в Гарндирусе, но теперь мы получили предупреждение.

И поселок встал спозаранку посмотреть, хватит ли у нас духу пойти на завод.

— Дая Проберта так просто не остановишь, отец, — говорю я, тоже садясь за стол.

— И все-таки его пора остановить, — отвечает он, продолжая жевать.

— И кто же это сделает — мы трое?