Дворянская дочь

Как внучка патронессы и председателя совета Мариинского лазарета, я могла бы избежать грязной работы, которую должны были выполнять девушки, обучавшиеся на курсах сестер милосердия. Обычно эту малоприятную работу, считавшуюся слишком низкой для благородных девиц, выполняли санитары; но мы с бабушкой настояли на том, чтобы я проходила практику как обычная медицинская сестра.

Я училась стелить постели так, как положено по инструкции, обмывала раненых и выносила из-под них судна. Человеческие тела и их функции не отталкивали меня, я довольно быстро преодолела в себе брезгливость. В каждом молодом офицере, за кем я ухаживала, я видела Стиви, и душа моя протестовала против той жестокости, с которой эти тела были искалечены войной.

Вскоре я начала ассистировать при перевязках. У меня перехватило дыхание, когда я первый раз сняла затвердевшие за десять дней бинты со спины молодого кавалериста. Меня не тошнило, как других новичков, от запаха газовой гангрены, я быстро научилось вставлять дренажные трубки и делать уколы.

Вскоре я стала помогать сестре-хозяйке и врачу. Благодаря моему воспитанию, мне нетрудно было соблюдать больничную субординацию и дисциплину, а близкое знакомство с жизнью военных помогало отличать необходимую требовательность от чрезмерной пунктуальности. Поэтому я выполняла бесполезные распоряжения лишь до тех пор, пока они не наносили вреда, и была точна в мелочах. Я была приветлива и даже весела с пациентами, в то время как сердце мое разрывалось от боли и сострадания; была неизменно любезна даже с теми, кто был мне весьма неприятен, и мое поведение, больше чем способности, позволило мне добиться признания, так что я занимала второстепенное положение не более двух месяцев.

Когда зимой старшая медсестра слегла с гриппом, я заняла ее место у входа в длинную палату с высоким потолком. У меня хранились медицинские карты пациентов, я выдавала медикаменты, лежавшие в запретном шкафу, и отдавала распоряжения сестрам, старшим меня по возрасту. То обстоятельство, что я с детства была окружена прислугой, пошло мне на пользу, это научило меня давать распоряжения, не раздумывая, согласен кто-либо со мной или нет.

Время быстро летело в трудах и заботах, приближалось Рождество. Я получила недельный отпуск, и как-то раз, возвращаясь с нашей дачи, приспособленной под солдатский санаторий, увидала господина в очках с черной козлиной бородкой, семенившего вниз по набережной Невы на Васильевском острове. Я велела кучеру остановить сани и окликнула его. Профессор Хольвег с раздражением обернулся, но увидев меня, просиял.

— Как поживаете, профессор? — спросила я, в то время как мой бывший домашний учитель уселся подле меня, накинув медвежью полость.

— А как можно жить в такое время, Татьяна Петровна? Что может испытать интеллигентный и мыслящий человек во время массового безумия, каким является эта война?

— Я знаю, вы очень много трудитесь, профессор. Его Величество высоко отозвался о вашей работе.

— Да, я вношу свою лепту в эту бойню. Как подданный царя, я не имею права выбора.

— Но я думала, что после аудиенции Его Величество вам понравился.

— Сознаюсь, мне понравилась скромность государя и то, как просто он держался. Но во мне не уживается этот образ доброго, хотя и не очень умного человека, и то, как чудовищно обращаются с еврейским населением в военной зоне. Тысячи депортированных в товарных вагонах, казни так называемых шпионов, отказ принимать в госпитали раненых евреев.

— Не может быть, профессор!

— Именно так, Татьяна Петровна! Я являюсь председателем комитета помощи еврейскому населению, хотя, в принципе, ненавижу комитеты... Я знаю, о чем говорю.

— Как это ужасно! Я расскажу об этом в Царском Селе, уверена, что Его Величество ничего не знает. Такие ужасные вещи могут творить только самые невежественные полицейские и военные.

— Простите, Татьяна Петровна, но, как царь-самодержец, Николай II должен нести ответственность за преступления России.

— Папа говорит, что Россией правят бюрократы, а не царь.

— Он властен выбирать своих слуг, но, по-видимому, предпочитает самых продажных и некомпетентных.

Я уже слышала подобные слова в своем кругу.

— Его Величество считает себя самодержцем по велению Божьему, — неуверенно ответила я, в душе сомневаясь, имеют ли значение для Бога формы правления.

— Самодержавие в двадцатом веке — это анахронизм. Царь, у которого не хватает ума это понять, не может управлять современным государством.

Мне было неприятно, что моего государя и крестного отца назвали глупым.

— Понимаю, что виновен в lèse-majesté,[36] — проронил профессор Хольвег и потянулся вперед, чтобы хлопнуть Герасима по спине.

— Не надо, профессор. — Я положила ладонь ему на руку. — Я знаю, что на деле вы не такой грозный, как на словах. Но если бы не знала, то решила, что вы оправдываете революцию.

— Я ничего не оправдываю, Татьяна Петровна. Просто, делая логические выводы из своих наблюдений, прихожу к выводу, что царизм обречен.

— Но что может заменить его, профессор, кроме как нечто ужасное?

— Вы правы, Татьяна Петровна. Альтернативой может быть хаос или коммунизм. Но это только свидетельствует об отсталости народа, невежестве, в котором держал его царизм.

Мне часто доводилось слышать, как русский народ называют отсталым. Но для меня народ означал няню, Федора, Герасима и других, таких, как они, кого я знала с детства. И хотя они не умели читать, но могли делать едкие и умные замечания, как и профессор Хольвег. Но профессор не знал или не любил простых русских людей.

— А любите ли вы свой родной народ? — поинтересовалась я.

— Я люблю евреев не больше, чем любой другой народ, — ответил он, — но они имеют право на справедливость и равенство. Если же им в этом отказано, то их месть может когда-нибудь стать ужасной. В мире, быть может, нет абсолютной справедливости, но есть жестокий и неумолимый закон возмездия.

— Я тоже так думаю, — сказала я, — но считаю, что естьабсолютная справедливость.

— Надеюсь, что вам никогда не придется в этом усомниться. — Он улыбнулся и стал по-немецки расспрашивать о моей работе сестрой милосердия.

— Работа мне нравится, она дает возможность почувствовать себя личностью — личностью, а не просто дворянской дочерью. Я многому учусь, хотя и не так много, как хотелось бы, ведь работа сестры милосердия не слишком сложна.

— Такова медицина, несмотря на то, что хирургия делает большие успехи. Война — мощный стимул для технических изобретений.

Под сарказмом профессора скрывалось негодование, но это было умозрительное возмущение: он не видел своими глазами то, что видела я: агонию при ампутации, страх перед операцией, ужас смерти.

— По-моему, она отвратительна! — резко возразила я. — Не могу найти никакого оправдания массовой резне. — С испугом я посмотрела на моего бывшего наставника.

— И я также, Татьяна Петровна, — произнес он уже другим тоном. — Es ist ein Unsinn. Она бессмысленна.

„Он все-таки настоящий друг, и с ним можно обо всем говорить!“ — подумала я. Затем спросила:

— Господин профессор, вы не боитесь на людях говорить по-немецки, es ist doch verboten[37].

— Это нелепость! Скоро Баха и Бетховена, как водку, запретят царским указом. Национализм так же абсурден, как и самодержавие, он даже более опасен. Пока он существует, война неизбежна, что весьма прискорбно. Рад был вас видеть. — Мы повернули на Английскую набережную, и мой спутник сошел с саней.

— Это была чудная встреча, профессор, — сказала я, когда он поклонился на прощание. — Храни вас Господь.

С бабушкиного одобрения наш управляющий отправил чек на крупную сумму в комитет помощи еврейскому населению, возглавлявшийся профессором Хольвегом. Во время моего следующего визита в Царское, я рассказала Татьяне Николаевне и Ольге об ужасах, о которых поведал мой бывший воспитатель.

— Это немыслимо! — глаза Ольги засверкали. — Я сейчас же поговорю с папой!