Дворянская дочь

— Погоди, Оличка, — остановила свою порывистую сестру Татьяна Николаевна, — давай сперва поговорим с мамочкой. Папа... должен думать о всей войне.

Скрывался ли за нерешительностью Таник намек на то, что ее отец отводит свой взор от темных сторон российской действительности? Ведь мой отец часто упоминал о странном безразличии нашего государя перед лицом катастроф — жертв во время коронации, Порт-Артура и Цусимы, „кровавого воскресенья“ — о его фатальной покорности, с которой он принимал известия о страданиях своих подданных. Эта черта характера государя настолько противоречила тому милостивому образу, который он являл своим детям, что Таник не могла о ней подозревать. Но интуиция подсказала ей, что именно мать в состоянии близко к сердцу принять эту боль.

Императрица высказывала возмущение по поводу преследований национальных меньшинств во время войны. Ведь даже граф Фредерикс, почтенный и преданный министр двора, имевший немецко-балтийское происхождение, не избежал злобных нападок. Александра пообещала лично заняться вопросом ужасного обращения с ранеными евреями и сообщать о других просьбах Его Величеству.

Ольга поцеловала мать, а моя более сдержанная Таник воскликнула:

— Мамочка, ты просто чудо!

И, как всегда, я согласилась с ней от всей души.

В самом начале 1915 года я смогла перейти работать в наш собственный лазарет. Здесь я не смогла удержаться от желания — бабушка назвала это прихотью — попробовать свои силы, работая сестрой хирургического отделения. Мне нравилась стерильная чистота и тишина операционной, нравилось держать в руках блестящие инструменты, легко умещавшиеся в ладонях, предназначенные не для причинения боли, а для ее облегчения. Мои занятия по анатомии пригодились, и я почувствовала, что полученные знания могут позволить мне стать хирургом.

Я не была уверена, что будущему повелителю Польши понравится перспектива получить в жены хирурга, и не упоминала об этом в письмах к Стиви. Придет время, и все решится само собой.

Во время работы в операционной я осознала важность анестезии и решила, что могу быть наиболее полезной в качестве сестры-анестезиолога — Стиви прошел ускоренную офицерскую подготовку, и я собиралась присоединиться к нему на фронте. Главный анестезиолог, старый университетский профессор, близко знавший Алексея Хольвега, проявил ко мне интерес и согласился подготовить меня. Под его руководством, когда операция была несложной, я училась давать закись азота в сочетании с другими анестезирующими препаратами — хлористым этилом, хлороформом или эфиром. Мои пациенты не чувствовали боли уже на первой стадии анестезии, так что хирурги были довольны моей работой.

В больничной иерархии хирургические сестры занимали наиболее высокое положение. Поскольку я была еще совсем молоденькой девушкой, но несла большую ответственность и добилась большего признания, чем старший персонал, то, естественно, это вызывало у других чувство обиды и приводило к трениям. Несмотря на свою близорукость, я все же осознала необычность своего положения, благодаря инциденту с молодым заместителем хирурга из Швеции — русские хирурги его возраста были все призваны в армию.

Во время операции на бедре под местным наркозом пациент попросил воды. Моей обязанностью было следить за пациентом и успокаивать его. Почувствовав его возбуждение, я попросила разрешения дать ему глоток воды, но хирург ответил:

— Он может подождать, мы закончим через несколько минут.

Я взглянула на пациента. Он повторял с мукой во взгляде:

— Воды!

— „Несколько минут могут показаться ему слишком долгими“, — подумала я.

— С вашего позволения, доктор, — и я дала пациенту через трубочку глоток воды.

После того как рана была очищена и зашита, пациента перевели в палату. И когда я наводила в операционной порядок, то услышала, как за дверью хирург по-английски сказал одному из наших врачей:

— Эту крошку с большими глазами нужно подвергнуть дисциплинарному взысканию! Вы знаете, как ее зовут?

— Татьяна Петровна, княжна Силомирская, дружище. Ее бабушка платит нам жалование.

— О! — только и вымолвил сторонник строгой дисциплины. И больше я его не слышала и не видела.

— Вы были так добры, что дали мне пить, — поблагодарил мой пациент, когда я зашла к нему после операции. — Надеюсь, у вас не было из-за меня неприятностей.

Пациенты знали меня только как сестру Татьяну.

— Нет, никаких осложнений, — улыбнулась я.

Я чувствовала свою правоту и знала, что не послушалась бы этого хирурга и в другой раз, и не только в этом лазарете, и а в любом другом. Тем не менее, я чувствовала некоторую ложность своего положения и все больше хотела заняться „настоящим“ делом на фронте.

В перерывах между дежурствами я ходила на лекции и просмотры фильмов об обработке и лечении ранений, штудировала свои materia medica[38], писала Стиви и отцу и часто играла на пианино — это позволяло выплеснуть кипевшие во мне чувства. Другой необходимой разрядкой были для меня физические упражнения. Персонал лазарета и мои домашние с изумлением наблюдали, как я скачу во дворе через прыгалку и, вспомнив детство, играю в снежки с Митькой, сыном дворника, еще не достигшим призывного возраста. При каждой возможности я отправлялась с Федором — его не брали в армию из-за слишком высокого роста — в лес возле нашей дачи, располагавшейся на другом берегу залива, чтобы поездить верхом и поохотиться.

Несмотря на чудесную погоду, я редко выезжала, разве что на концерт. Приемы в нашем особняке, где семья занимала теперь только третий этаж, ограничивались очень узким кругом. Мое присутствие в „приемный“ день бабушке больше не требовалось, но иногда вместе с Верой Кирилловной и Зинаидой Михайловной я составляла ей компанию для игры в бридж.

Моя бывшая éducatrice больше не обращалась со мной как с ребенком, хотя всем своим видом выражала неодобрение моей деятельности. Теперь она одевалась в коричневый и серый цвета, пришедшие на смену янтарному и бежевому. Она постоянно упоминала о „рыцарской отваге“ и „самоотверженности“ воинов своей бывшей царственной госпожи, Марии Федоровны; как мы понимали, их отвага и рыцарство далеко превосходили те, что имелись у воинов нынешней императрицы.

Все мысли Зинаиды Михайловны были о сыне-шалопае на фронте. Она вскакивала при каждом телефонном звонке и ждала телеграмму с извещением о гибели Николеньки всякий раз, как лакей приносил бабушке письмо. Она уже больше не возражала, когда Вера Кирилловна начинала свои завуалированные выпады против Александры.

Бабушка, смотря по настроению, или не обращала внимания, делая саркастические замечания, или просила Веру Кирилловну прекратить.

— Мы здесь, стало быть, „петроградские картежницы“, — Вера Кирилловна дословно цитировала Александру, и я поражалась тому, как ей удавалось знать все, о чем говорилось и что делалось в уединении Царского Села, — а „две из нас“, — она имела в виду бабушку и себя, — „к тому же урожденные москвички“! Выходит, мы являемся частью „clique de Moscou“[39], — привела она еще одно выражение, известное только узкому кругу царской семьи. — Вы не боитесь, дорогая Анна Владимировна, что „этот человек“, — многозначительная пауза, — может воткнуть булавки в наши изображения и сглазить нас?

— Гм, — ответила бабушка, побив козырь Веры Кирилловны. Нельзя было понять, сердится она или забавляется.

— Не понимаю, о ком вы говорите, — произнесла Зинаида Михайловна, рассеянно глядя на дверь.

— О сибирском колдуне. Как можно быть такой наивной? Следите за игрой, Зинаида. Простите, но ваша хитрость не удалась. — Вера Кирилловна побила в свой ход мою карту.

— Татьяне Петровне нравится делать вид, что „этого человека“ не существует. Я, должно быть, смутила ее, — заметила она бабушке.

— Помолчите и ходите, Вера Кирилловна, — резким тоном сказала бабушка по-русски.

И снова, после вступительных упоминаний об истинной русской патриотке и „настоящем друге наших доблестных воинов, Ее Всемилостивейшем Величестве Марии Федоровне“, Вера Кирилловна сказала: