Дворянская дочь

— Выдать ее замуж, и скатертью дорога, — произнесла бабушка.

— Русский князь Игорь Константинович спрашивал моего разрешения оказывать моей дочери свое почтение, — он коснулся рукой моих волос и повернул к себе мою голову. — Ты дашь хоть какую-то надежду молодому человеку?

Я ответила отрицательно.

— Что? Он тебя нисколечко не волнует?

Я снова покачала головой.

— Может быть, тебя вообще никто не волнует?

Я покраснела.

— Ага! У тебя снова секреты от папы. И кто же он?

Я взглянула на своего кузена, потом снова на отца.

— Так, вот этого я и боялся, — сказал он задумчиво.

— Боялись, почему боялись, дядя Петр? — вскричал Стиви. — Меня тоже не волнует никто кроме Тани, и никто для меня не значил так много и раньше.

— У тебя короткая память, сударь, — скучно заметил дядя Стен, трогая свои усы.

— Мне кажется, что это жестоко с твоей стороны, сударь, — пылко возразил Стиви. — Мои чувства к Тане какие-то... совершенно не похожие... какие-то святые... как твои были к маме!

— Откуда же ты знаешь, каковы твои чувства к Тане, если ты ее видел всего два дня за два года?

— Но, сударь, это случилось не вчера вечером. Я живу с этим чувством уже многие годы, с тех пор, когда мне было восемь лет, только я тогда не осознавал этого. Все, что я пытаюсь сказать, это... что я просто не осознавал... того, что чувствую сейчас.

Я поняла, что он не может выговорить слово „любовь“ в присутствии всех. Он посмотрел на свою мать, надеясь найти в ней союзника.

Тетя Софи опустила голову, как бы услышав его мольбу.

— Я видела и поняла все раньше вас обоих и, должна признаться, была рада, потому что в Тане я всегда видела дочь.

— Тетушка! — вскричала я и, устремившись к ней, упала перед ней на колени, обхватив ее за талию и смотря на нее, как на икону.

Тетя Софи улыбнулась.

— Я все еще надеюсь, что ты будешь нашей дочерью, однако, этот вопрос быстро не решишь. Одна из причин та, что я боюсь неодобрения Его Величества. Разве я не права, Пьер?

— Без сомнений, это поставило бы крест на моем положении, — ответил отец. — Но кто знает, сколько это будет продолжаться? Если моя дочь полюбила поляка, какое я имею право препятствовать этому? Кстати, я не знаю, что вы, Станислав, думаете о возможных последствиях недовольства Его Величества на проблему польской автономии.

— Вряд ли это что-нибудь изменит. — Тон дяди Стена насторожил меня. — Но в любом случае Стефан обязан пройти военную службу раньше, чем он подумает о женитьбе.

— Но, сударь, это означает еще целых два года! За это время может быть война! Я могу быть убит, все может случиться! Мама! — Стиви снова обратился к той, которая всегда его понимала.

— Твой отец прав, Стиви, мой мальчик, — тетя Софи положила руку ему на плечо. — Ты должен подождать несколько лет. Если твои чувства достаточно сильны, они только окрепнут за то время, пока вы оба немного повзрослеете. Вы ведь еще очень молоды.

— Мы будем ждать, правда, Стиви? — умоляла я.

— Я буду ждать, если мы будем официально помолвлены, — произнес Стиви.

— Ты, сударь, не имеешь права диктовать свои условия, — холодно напомнил ему его отец.

— Дядя Стен, — я обратилась к нему, — не сердитесь на Стиви. Так же, как и я, он будет ждать столько, сколько вы пожелаете. Пожалуйста... благословите нас.

Дядя Стен долго смотрел на меня и тетю Софи. Потом, положив одну руку мне на плечо, а другую на ее руку, сказал:

— Если ты вырастешь и делами своими и сердечной добротой будешь похожа на тетю Софи, Танюса, так же, как сейчас, то я не смогу желать лучшей жены своему сыну.

Я была сама не своя от восторга после дядиных слов. Отец казался растроганным и немного печальным. Тетя Софи первой заметила, с каким раздражением бабушка смотрела на все происходящее, где она впервые не была в центре внимания.

— Анна Владимировна, вы одобряете эти планы?

— Почему вы меня спрашиваете? — возразила бабушка. — И когда это мои желания здесь учитывались? Вы знаете, я никогда не вторгаюсь в чужие дела. — Это были две любимые бабушкины фразы, в каждую из которых она искренне верила. — Я надеялась, что именно моей внучке я смогу передать бразды правления, — продолжала она. — Она последняя в нашем роду, одном из самых древних и самых почитаемых в России. Но оказывается, что это никогда ничего для нее не значило. Она предпочитает отдать себя лечению болезней... или полякам. А посему, желаю ей счастья в ее новой семье, — с яростью она закончила свою речь и встала. — Извините меня.

Веславские и отец ушли вместе с ней, чтобы успокоить и привести ее в себя.

Я оставалась на полу. Стиви подал руку, чтобы помочь мне встать, но я предпочла быть перед ним на коленях.

— Если ты не поднимешься... — пригрозил он шутливо и встал на одно колено.

Какой же он все-таки милый мальчик, подумала я, и как приятно снова почувствовать себя детьми.

В приливе детской нежности я склонилась к нему. Однако он удержал меня, его лицо выражало какое-то неистовое страдание. И как только он до боли стиснул мои ладони, я тоже почувствовала странную, уже не детскую боль и опустила голову. Подымаясь, он поднял и меня, избегая моего взгляда. В этот момент вернулись Веславские с отцом и бабушкой. Ее живые карие глаза пристально глядели на меня.

Тетя тоже увидела мое разгоряченное и беспокойное выражение лица.

— Мне кажется, что такое перевозбуждение вредно для Тани, — произнесла она. — Девочке нужно несколько дней тишины и покоя.

Было решено, что я должна поехать на нашу дачу на побережье залива, после чего Веславские уехали.

10

На даче я занималась тем, что ездила верхом на лошади в компании Бориса Майского, любимого адъютанта отца, играла в теннис, музицировала и заучивала наизусть целые страницы стихов из „Пана Тадеуша“ — польской классики, столь же дорогой сердцу поляков, что и „Евгений Онегин“ для русских.

Стояла жара, и я чувствовала себя вялой и ленивой. Ночью, слушая всплески воды, бьющейся о гранитный причал внизу, у подножия многоярусного спуска к заливу, я уснула, думая о нем. Мне снились они отец, один превращался в другого и наоборот. Поэтому я не удивилась, когда, открыв однажды глаза, увидела его. Онстоял в ногах моей постели, озаренный лунным светом, проникавшим сквозь растворенное французское окно, которое выходило на балкон. „Как ясно я его вижу, что за чудесный сон, — подумала я. — Но отчего Стиви одет, как матрос? И почему у него в руках плащ?“

Я резко приподнялась, натягивая до подбородка одеяло.

— Стиви! — А это был он, и не во сне, а наяву. — Что ты здесь делаешь?

Бобби, даже не залаявший, поскольку привык к прошлым вторжениям Стиви, встал, насторожив уши. Он тоже был весьма удивлен.

Стиви присел на мою кровать и, погладив сеттера, произнес:

— Я пришел за тобой. Мой кузен Берсфорд с несколькими английскими друзьями ждут на своей яхте в заливе. Капитан обвенчает нас.

— Обвенчает нас? Капитан? — Переход от грез к реальности был слишком стремителен для моего воображения.

— Это будет совершенно законно. Позже, когда все уладится, ты перейдешь в католичество, и мы обвенчаемся в часовне нашего замка.

— А что, если не уладится?

— Не волнуйся, все будет хорошо. Отец поворчит немного, но матушка уговорит его, и дядя Петр поймет.

— И как долго нам придется... — на мгновение я запнулась, — оставаться на яхте?

— Столько, сколько понадобится. Это будет наш медовый месяц.

Я обхватила руками колени, пытаясь представить себе этот наш медовый месяц на яхте: мы сидим после ужина на корме, рука в руке, глядим на фосфоресцирующие волны в кильватере корабля, как мы часто сидели и смотрели с отцом на борту „Хелены“; отправляемся на ночь в нашу каюту и... Я глубоко вздохнула.

— Ничего не выйдет, Стиви.

— Почему?