Синьора да Винчи

— История о том, кто они, требует дополнительного разъяснения, — начал рассказ Лоренцо. — Эта фреска, так или иначе, повествует о пути трех волхвов к месту рождения Иисуса. Десять лет назад, когда мой отец и дед наняли Гоццоли для росписи этой часовни, существовала традиция, чтобы в образе библейских персонажей художники воплощали тех людей, которых они лично знали и хотели бы прославить.

— То бишь покровителей? — подсказала я.

— Покровителей, родственников и друзей, известных личностей, в том числе и самих себя. Гоццоли ты найдешь на этой фреске в трех разных лицах. В образе волхва Мельхиора выступает император Священной Римской империи. — Лоренцо указал на старика, чей головной убор отдаленно напоминал корону. — А это Валтасар, еще один мудрец с Востока. Под ним Гоццоли изобразил Иоанна Палеолога, византийского императора. В тысяча четыреста тридцать девятом году оба эти правителя прибыли во Флоренцию — зрелище, надо сказать, было впечатляющее, — чтобы устранить раскол между двумя ветвями христианской церкви. Их старания в конечном счете успехом не увенчались…

— Четыре года спустя Константинополь был захвачен турками, — подхватила я.

— Вот именно. Однако истинные последствия этой встречи были весьма неожиданными и имели в дальнейшем громадное значение. Дело в том, что Иоанн включил в свою свиту величайших греческих ученых, мыслителей и богословов того времени. Неудивительно, что собравшиеся на конклав прониклись любовью к классической культуре и образованию. Лучшие умы западного и восточного мировоззрений на время превратили Флоренцию в жужжащий от дебатов пчелиный улей. Именно тогда мой дед воспылал страстью к собиранию античных предметов искусства и философских рукописей. Когда гости разъехались, он выслал гонцов вроде Никколо Никколи и Поджо Браччолини на поиски утерянных старинных манускриптов.

Меня так и подмывало рассказать ему об отношениях моего папеньки с Поджо, но я решила до поры попридержать язык.

— С тех пор в нашем городе все пошло иначе, — подвел итог Лоренцо.

— Расскажите мне теперь об этой.

Я перешла к восточной стене с фреской, которая была самой многолюдной и детальной. На ней десятки людей ожидали шестерых всадников, спускавшихся к ним от замка, расположенного посреди высоких, убеленных снегом хребтов. Один из наездников гнал оленя, а следом за ним бежал пес.

— Вот здесь представлена вся наша семья, — Лоренцо улыбнулся, видя мое изумление:

— Ничего удивительного, ведь мы покровительствовали Гоццоли.

— Это, судя по всему, ваш отец… — Я указала на широкоскулого мужчину в богатых красных одеждах верхом на белом коне и вдруг устыдилась своего панибратства:

— Я видел его на торжестве в честь вашей помолвки…

— А, когда ты бросился под копыта моего коня! — Лоренцо умел избавить гостей от смущения. — Ты прав — так и есть, это мой отец Пьеро. А за ним на буром жеребчике едет мой дед Козимо в скромном, почти монашеском одеянии.

— А где же здесь вы сами? — не выдержала я.

— Меня тут целых двое, — скривился Лоренцо. — Вот один…

Он ткнул пальцем в совсем молоденького юношу, восседавшего на белом скакуне под великолепным чепраком. В отличие от отца и деда нарисованный Лоренцо был при королевских регалиях и увенчан короной, обильно усыпанной драгоценными каменьями. Черты лица отрока были приятны, можно сказать, красивы.

— Это идеализированная интерпретация Лоренцо де Медичи. Думаю, именно таким художник представлял себе правителя великой республики. А вот тоже я. — Он указал на лицо, почти затерявшееся в ватаге студентов, легко узнаваемых по их ярко-красным колпакам. — Истинный Лоренцо, каким я был в десять лет: с выпяченной губой, приплюснутым носом и прочее в том же роде. — Он произнес все это совершенно спокойно, без намека на ущемленное самолюбие. — А теперь пойдем, я должен до ужина еще кое-что тебе показать.

Лоренцо был весь во власти непонятного воодушевления. Он повел меня обратно к лестнице, и мы снова спустились на первый этаж, во дворик с колоннами. Хозяин предсказал верно: недавние спорщики — банкиры, торговцы и негоцианты — уже ушли. Несколько слуг неторопливо подметали мраморный пол, еще один начищал массивные деревянные створки ворот, способные, казалось, сдержать натиск небольшого войска. Теперь во дворце Медичи было не менее спокойно и уютно, чем час назад — корыстолюбиво и суетно. Мы пересекли дворик по диагонали, держа путь к неприметной дверце, за которой скрывались, как вскоре оказалось, настоящие чудеса.

За нею обнаружилась прекрасная библиотека. Стены в ней от пола до потолка были заставлены высокими книжными шкафами и стеллажами, отделанными кипарисовым и ореховым деревом. Судя по виду и запаху, их смастерили совсем недавно. На многочисленных декоративных подставках разместились внушительной величины манускрипты. Я обернулась к Лоренцо и прочитала на его лице почти религиозный восторг — восхищение, уравновешенное невозмутимостью.

— До нынешнего года эти книги и рукописи хранились в монастыре Сан-Марко. Мои отец и дед собирали их всю свою жизнь. Кое-что я уже и сам приобрел. С чего бы нам начать?..

Лоренцо, сияя от удовольствия, принялся озираться, и мне немедленно передалось его рвение.

— С самых ранних, — предложила я.

— Хорошо, с самых ранних…

Лоренцо лишь на мгновение задумался, затем направился к одному из шкафчиков и открыл его витражную дверцу. С благоговейным трепетом вынул оттуда свиток, древность которого не вызывала сомнений. Затем перешел к массивному столу и жестом пригласил меня сесть. С аккуратностью, неожиданной для такого сильного, мускулистого мужчины, он развернул передо мной свиток.

Я молча прочитала название на греческом, и у меня перехватило дыхание.

— Это… подлинник? — наконец произнесла я.

— Да.

Строчки, приковавшие мой взгляд, были написаны пятнадцать столетий назад; папенька не мог переводить и тем более приобрести это произведение, хотя уверял меня, что оно существует. Я разбирала про себя начальные стихи «Антигоны» Софокла, а Лоренцо стоял позади меня, любуясь моим наслаждением. Я могла просидеть так не один час, вчитываясь в легендарную пьесу, но вместо этого медленно и осторожно скатала свиток.

— У меня есть греческий трактат по хирургии, — начал перечислять Лоренцо. — А может быть, тебе интереснее будет почитать манускрипт с письмами Цицерона. Или Тацита — у меня их даже два. Здесь вся классическая литература и сочинения первых христиан…

— Можно ли мне еще раз прийти сюда на досуге? — вежливо поинтересовалась я.

— Разумеется! — радушно улыбнулся Лоренцо. — Катон, в этом-то и заключается весь смысл: наша библиотека, единственная в Европе, открыта для публики. Любой грамотей здесь — желанный гость.

У меня едва ноги не подкосились от радости.

— В чертогах сих обитает его величество знание, — нараспев продекламировал он.

— Какие прекрасные слова, Лоренцо.

— Хотел бы я сам их сочинить, но мой наставник, Анджело Полициано, меня опередил.

Лоренцо приблизился к полке, где выстроился ряд томов, отпечатанных уже новым способом, на станке с подвижными литерами, и любовно прошелся пальцами по их переплетам.

— Этот дом — кормилица всех наук, возрожденных из небытия.

— А это чьи слова?

— Мои, — с нескрываемой гордостью ответил Лоренцо. — Иногда я начинаю воображать себя поэтом, хотя мне еще учиться и учиться…

— Тогда лучшего места, чем в утробе кормилицы всех наук, вам не найти, верно?

— По крайней мере хоть в одном я оказался под стать деду, — задумчиво протянул Лоренцо. — Если бы не долг перед семьей и республикой, я целое состояние потратил бы на книги.

— А на искусство что останется? — неожиданно донеслось из дверей библиотеки.

Мы разом обернулись и увидели прислонившегося к косяку Сандро Боттичелли. На его чувственном лице играла небрежная ухмылка. Очевидно, что этот живописец, склонный к откровенному самолюбованию, ощущал себя среди всей этой книжной роскоши как дома. Я невольно заулыбалась при его появлении: мне импонировала подобная дерзость.