Наследница. Графиня Гизела (сборник)

XXV

Фелисита закрыла книгу, она не могла больше читать…

– Тетя Кордула, тебя мучили и осуждали люди, пользовавшиеся украденными деньгами и ставившие себя на высокий пьедестал добродетели и честности. Они оттолкнули тебя, и слепое общество утвердило их приговор. Ты, оклеветанная и осужденная, хранила свою тайну. Ты никогда не проклинала тех слепых, которые часто ели твой хлеб и в нужде бессознательно принимали от тебя помощь.

Семья Гельвигов была выше подозрений. Если бы кто-нибудь осмелился указать на портрет в угловой комнате и сказать: «Это вор», его побили бы камнями. И все-таки он обманул сына сапожника; он умер, запятнав себя воровством, а его потомки гордились богатством старого купеческого дома, приобретенного «честным тяжелым трудом». Если бы это знал Иоганн! Если бы он мог заглянуть в эту книгу, он, подчинявший свои желания и чувства «священным» семейным традициям…

Фелисита невольно подняла руку с книгой, и ее глаза заблестели… Что мешало ей поставить этот серый ящичек на профессорский письменный стол?… Он войдет и сядет, ничего не подозревая, чтобы работать дальше над лежащей на столе рукописью. Он заметит ящичек, поднимет его крышку, вынет книгу и станет читать – до тех пор, пока блеск его стальных глаз не угаснет. Тогда гордое сознание своей правоты и честности будет надломлено. Он в глубине души будет нести тяжесть позора… Этот гордый человек будет навсегда унижен перед самим собой.

Книга и ящик упали на пол, и горячие слезы полились из глаз Фелиситы. «Нет, в тысячу раз лучше умереть, чем причинить ему горе!» Не те же ли уста однажды здесь же сказали: «Я бы не пожалела его, если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье, и если бы могла помочь его счастью, не шевельнула бы для этого пальцем»?… Старая ли ненависть заставляла ее плакать и наполняла сердце невыразимой болью при мысли, что он будет страдать? Похоже ли было на отвращение то сладкое чувство, с которым она представляла себе его мужественный образ? Ненависть, отвращение и жажда мести бесследно исчезли из ее души. Она закрыла лицо руками – таинственный разлад в ее душе стал так понятен ей теперь…

Прочь, прочь отсюда – больше ее ничто не удерживало. Ей оставалось только еще раз пройти через крышу, перешагнуть через порог дома Гельвигов, и она свободна…

Она спрятала ящичек с книгой в карман и собралась идти, но вдруг остановилась, затаив дыхание. В зале хлопнула дверь, и послышались приближающиеся шаги. Фелисита бросилась на галерею, открыла стеклянную дверь – ее глаза блуждали по крыше: она уже не могла бы пройти там незамеченной, ее единственным спасением было спрятаться… Между стеной и цветочными горшками было узкое пространство. Фелисита поднялась по нему на крышу и схватилась за громоотвод… Кто бы теперь ни пришел на галерею – девушка стояла там, как воровка… Она проникла в запертые комнаты. Ее обвиняли уже в том, что она знает о краже серебра, – теперь ее вина была очевидна. Она оставляла этот дом не по доброй воле – ее выгоняли, и, как тетя Кордула, она должна была молча нести бесчестие всю свою жизнь…

Безумным взором смотрела она на галерею. Ее последняя надежда рушилась – профессор не остановился у стеклянной двери, а шел все дальше по галерее. Слышал ли он шаги убегающей девушки? Он стоял спиной к ней и мог бы уйти, не заметив ее. Но вихрь заставил профессора обернуться, и он увидел Фелиситу, судорожно схватившуюся за громоотвод.

Минуту ей казалось, что кровь застыла у нее в жилах от его взгляда, выражавшего ужас, но потом та же кровь бросилась ей в голову.

– Да, тут стоит воровка! Зовите власти, зовите госпожу Гельвиг! Улика налицо! – закричала она с горьким смехом.

– Ради Бога, – крикнул профессор, – держитесь за громоотвод, иначе вы погибли!

– Я была бы счастлива, если бы это случилось, – резко прозвучало сверху.

Он не заметил узкой дороги, по которой вскарабкалась Фелисита, и, сбросив цветы, крепко обнял сопротивлявшуюся девушку и увлек ее на галерею.

Сильный, отважный дух девушки был побежден – она была ошеломлена и не замечала, что ее мнимый противник поддерживает ее; она закрыла глаза и не видела задумчивого взгляда, устремленного на ее бледное лицо.

– Фелисита! – умоляюще прошептал он.

Она вздрогнула и очнулась. Негодование и горечь, годами гнездившиеся в ее душе, снова охватили ее. Она сердито вырвалась, и вокруг ее рта опять появилась глубокая складка.

– Как могли вы дотронуться до парии? – сказала она резко. Но вдруг вся ее выпрямившаяся фигура надломилась, она закрыла лицо руками и пробормотала:

– Ну, допрашивайте меня, вы будете довольны моими показаниями.

– Прежде всего успокойтесь, – сказал он тем мягким, успокаивающим тоном, который против воли так тронул ее у постели больного ребенка. – Оставьте ваше дикое упрямство, которым вы стараетесь меня оскорбить… Посмотрите, где мы находимся. Здесь вы играли ребенком, не правда ли? Здесь отшельница, за которую вы сегодня так горячо заступились, дала вам образование, дала свою защиту и любовь… Вы упрямы, озлоблены, горды, и это часто делает вас несправедливой и суровой, но на низость вы неспособны. Я не знаю почему, но мне казалось, что я найду вас здесь, наверху. Робкое, смущенное лицо Генриха и его невольный взгляд на лестницу, когда я спросил о вас, убедили меня в моем предположении… Не говорите ни слова, – продолжал он, когда она подняла глаза и хотела заговорить. – Я действительно хочу вас допросить, но в совершенно другом смысле, и, думаю, имею на это право после того, как прошел через бурю и непогоду, чтобы достать свою сосну…

Фелисита видела, как дрожали его руки. Они стояли теперь как раз на том месте, где она перед тем перенесла тяжелую борьбу с собой и боролась с искушением вонзить ему нож в сердце. Она опустила голову как виноватая.

– Фелисита, что, если бы вы упали? – начал он опять. – Должен ли я вам сказать, в какой ужас вы меня повергли вашим отчаянным упрямством? И разве не может минута смертельного ужаса и страдания искупить несправедливость многих лет?

Он остановился, ожидая ответа, но побледневшие губы молодой девушки были крепко сжаты.

– Вы так враждебно настроены, что не можете понять перемены. Фелисита, недавно вы говорили, что обожали вашу мать, что она называла вас «Фея». Я знаю, что все, кто вас любит, называют вас этим именем, и я тоже хочу сказать: «Фея, я ищу примирения!»

– Я не сержусь больше, – сказала она глухо.

– В ваших устах эти слова значат очень много, но они меня еще далеко не удовлетворяют… Что пользы в том, что мы помиримся, а потом снова разойдемся на всю жизнь? К чему мне знать, что вы больше не сердитесь, если я не могу постоянно убеждаться в этом? Если примирились люди, которые были так чужды друг другу, как мы, то они должны и оставаться вместе – поедемте со мной, Фея!

– Я с отвращением думаю об институте и не могла бы покоряться шаблонному обращению, – быстро ответила она.

По его лицу скользнула улыбка.

– Идея об институте возникла по необходимости. Мне самому пришлось бы тогда плохо… Могло случиться, что я не видел бы вас день-два, а при встрече вокруг нас стояла бы дюжина любопытных учениц и ловила бы каждое наше слово. Или же госпожа Берг, строгая начальница, сидела бы рядом и не позволяла, чтобы я держал в своих руках эту маленькую ручку… Нет, я хочу постоянно видеть это милое, упрямое лицо, я должен знать, что там, куда я приду после напряженной работы, меня ждет моя Фея и думает обо мне, но ведь все это может осуществиться лишь тогда, когда вы будете моей женой!

Фелисита вскрикнула и попробовала вырваться, но он крепко держал ее.

– Эта мысль пугает вас, Фелисита? – в голосе его звучало глубокое волнение. – Я хочу надеяться, что этот испуг происходит только от неожиданности. Я говорю себе, что до той поры, когда вы станете моей женой, может пройти еще много времени. Но я буду стремиться завоевать вас твердостью моей любви, я буду ждать, как это ни тяжело, пока вы по собственному побуждению не скажете мне: «Я хочу, Иоганн!»… Я знаю, какие чудеса происходят в человеческом сердце. Я бежал из маленького городка, чтобы избавиться от своей внутренней борьбы, и тогда-то случилось чудо. Я понял, что то, что я хотел упрямо и дерзновенно стряхнуть с себя, будет блаженством моей жизни… Скажите мне хоть одно слово, дающее надежду.