Франсуаза Фанфан

– И она сделала со мной то же самое, – ликуя повторил он.

Писательское безумие ужаснуло меня. И я еще раз поклялся себе любить постоянно только одну женщину, а для этого требовалось не отвечать на авансы Фанфан. Воздержание было, на мой взгляд, единственным средством всегда желать одну и ту же женщину.

Отец увидел Фанфан в зеркальное стекло и долго смотрел на нее с восхищением. Она потянулась, встала, на ней была длинная ночная рубашка.

– Ах, она вся – прелесть! – воскликнул он. Фанфан остановилась перед зеркальным стеклом и поздоровалась со мной. Отец вздрогнул.

– Но… она же нас видит!

– Нет.

– Стало быть, она знает, что ты здесь! Что произошло?

– Потом, ты все прочтешь об этом потом.

Отец потребовал объяснений, но мне все же удалось вытолкать его за дверь под тем предлогом, что Фанфан может зайти, а ей совершенно незачем видеть его здесь.

Мне всегда требовалось отдалять отца от себя. При нем я чувствовал себя не в своей тарелке. Я знал, что он способен на любую гнусность, лишь бы получить от жизни сильные ощущения. То, что он называл «жить быстро», на самом деле означало жить дурно, каждый день рисковать своей шкурой, постоянно бросать вызов налоговой инспекции, неистово любить, выпивать по десять чашек кофе за день и курить назло раку.

– Ты приедешь в Вердело на уик-энд? Там будут все, – бросил он мне на лестничной площадке.

– Нет, нет… – сказал я, закрывая дверь.

Само слово «Вердело» для меня содержало в себе что-то пугающее. «Будут все» еще больше напугало меня. Сколько среди этих «всех» любовников матери и любовниц отца? Я не хотел знать об этом, не хотел смешиваться с блестящей и опасной фауной этого дома. Даже мысль о том, что я снова увижу сдерживаемую ревность, виртуозную игру в обольщение и глухое соперничество, вызывала у меня тоску.

Я предпочел в тот же вечер удрать в Кер-Эмма. Завтра должен был состояться ежегодный праздник на дамбе.

Я приехал в Кер-Эмма примерно в девятнадцать часов по местному времени. Мсье Ти еще не вернулся из леса, где он сажал деревья. Это занятие помогало ему бороться со старостью. Фанфан должна была приехать попозже, к обеду. Съемки фильма Габилана держали ее в Париже.

Я помогал Мод готовить обед и, промывая салатные листья, спросил о ее первом муже, дедушке Фанфан. Она отложила нож для чистки овощей и замолчала. Я попросил прощенья за любопытство.

– Не извиняйся, я страшно люблю говорить о Шо-Шо. Так все его звали. Это был человек… сногсшибательный, вот именно – сногсшибательный.

Мод снова принялась чистить картофель. Из-под ее ножа выходила тонкая кожура. Привычка времен оккупации. И продолжала:

– Вечером Шо-Шо служил крупье в казино города Довиля, а днем – любил меня.

Она снова помедлила несколько секунд.

– Я открою тебе кое-что, чего еще никому не рассказывала: Шо-Шо плутовал. Он умел запустить шарик так, что в восьми случаях из десяти шарик останавливался на том номере, который он выбрал. Совершенно потрясающая сноровка. Но для себя он не извлекал из этого никакой выгоды. Плутовал ради людей, которые об этом не имели ни малейшего представления.

– Для чего же он это проделывал?

– Чтобы подправить произвол слепого случая. Каждый вечер Шо-Шо давал выигрывать или проигрывать кому хотел. Из-за него тщеславные люди потеряли много денег. Он изобрел свою мораль и считал свое ремесло миссией. Само по себе плутовство его не интересовало. Он бросал шарик, чтобы восстановить справедливость и не давать слишком много воли Провидению.

– Когда он умер?

– Восемь лет назад.

– От чего?

– У него начали дрожать руки. Он уже не мог совладать с шариком… и сердце его остановилось. Но я не ревную его к шарику. Смерть Шо-Шо позволила мне встретить Ти.

Я смотрел, как она резала картофелины на брусочки, и думал, что Шо-Шо был, несомненно, крупье-мифоманом, а сердце у него остановилось наверняка от переедания: когда Мод стряпала, она масла не жалела. Но я поостерегся высказать ей подобные мысли. Ее толкование событий должно было оказываться истинным, потому что оно было красивым.

– Мужчины по глупости хотят всем управлять, – сказала Мод, устремив на меня пристальный взгляд.

Не знаю, рассказала ли ей Фанфан о моем намерении откладывать до бесконечности наш первый поцелуй.

– Поверь мне, надо больше доверять жизни! – заключила она, ущипнув меня за щеку.

Значит, Фанфан все-таки рассказала обо всем бабушке, но у Мод хватило такта ограничиться намеком. Заканчивая приготовления к обеду, я с восхищением смотрел на эту женщину, у которой в восемьдесят семь лет хватало еще храбрости запускать руку в кальсоны мсье Ти.

После обеда Фанфан предложила мне в полночь пойти искупаться у дамбы. Начавшаяся июньская жара оправдывала ее причуду.

– Я не могу. У меня нет плавок, – трусливо ответил я.

– И у меня нет купальника. Но кто сказал, что нужен купальник, чтобы искупаться в полночь?

– Я устал. Лучше лягу спать.

– Ладно… я пойду одна. Без купальника… – с улыбкой добавила она.

Я поднялся в свой номер на третьем этаже, запер дверь на два оборота и, чтобы не передумать, выбросил ключ в окно. Завтра утром позову кого-нибудь, чтобы меня выпустили.

Фанфан прошла под моим окном, насвистывая какой-то мотив. Я, добровольный узник, смотрел, как моя сирена удаляется к морю и исчезает в черной ночи. И сразу же представил себе, как она раздевается на дамбе. Вообразил, как наши тела соприкасаются в воде. Мое мужское естество говорило мне, что я выбросил ключ исключительно по дурости. Меня преследовало видение, как ее ляжки раздвигаются, едва соприкоснувшись с моими. От вожделения меня бросило сначала в холод, потом – в жар. Фанфан – моя судьба. Права была Мод: надо больше доверять жизни.

Я попробовал открыть замок плоскогубцами с закраинами – замок не поддался. Взломать дверь у меня не хватило духу. Шум обеспокоил бы или разбудил постояльцев, а Мод едва ли одобрила бы взлом двери. Тогда я решил действовать как положено герою фильма. В конце-то концов, отец должен написать сценарий о нашей романтической любви. Я связал простыни и спустился из окна.

Фанфан на дамбе уже не было.

– Фанфан! Фанфан!

Она не отвечала, но я догадывался, что она где-то здесь, плавает в полутьме. Плеск выдавал ее. Я разделся и вошел в прохладную воду.

– Фанфан!

Я положил руку ей на плечо. Оно было как ледышка. Ужасное впечатление. На миг я подумал, что она утонула, но тут же заметил, что держусь за отполированное водой бревно, форма которого напоминала плечи и положенную на руку голову.

Я вышел из воды. Страсти мои поостыли. И тогда я утешился мыслью о том, что, если Фанфан действительно утонула этой ночью, я ее не потерял. Наша странная любовь приучила меня к тому, что Фанфан постоянно живет в моем воображении. Думаю, и с ней происходило то же самое. Вечный мрак не мог нас разлучить; во всяком случае, я не поддался бы однажды на зов моих чувств. Целомудрие казалось мне единственным противоядием против смерти.

Наутро Фанфан исчезла. Никто в гостинице «Глоб» не знал, куда она ушла. Я все утро ждал ее возвращения. Хоть я и понимал, что она улизнула, чтобы я помучился желанием, у меня не было сил притворяться, будто я не жду ее.

Весь городок готовился праздновать годовщину постройки дамбы Непомюсена и Эммы Соваж. Более тысячи их потомков, включая мужей и жен, хлопотали на берегу. Одни таскали дрова для костров, другие устанавливали столы. Все кухни городка пыхали ароматным дымом. Дети и подростки подчищали граблями дубовые аллеи или подстригали газоны. Крены и кузины неизвестно в каком колене встречались и заводили разговоры. Некоторые проживали в Миннесоте или в Калифорнии, несколько десятков Соважей переехали в другие районы Франции и прочих европейских стран, кое-кто обосновался в Африке. Раз в году ветви этой неповторимой семьи собирались в единое родословное древо. Они приезжали сюда, чтобы произвести перекличку; некоторые хотели, чтобы их дети, выросшие вдалеке от Кер-Эмма, не забыли, что принадлежат этому клану, в котором никто не знает, что значит слово «невозможно». Разве Непомюсен и Эмма не сдержали натиск океана?