Иметь и хранить

— Послушай, Ролф, — сказал я, прервав наше долгое молчание, — ты веришь тому, что индейцы рассказывают об Опечанканоу?

— О чем ты? О том, что он не был родным братом Паухатана, а только его побратимом?

— Нет, о другом. О том, что много-много лет назад он пришел в Виргинию из какой-то далекой земли на юго-западе?

— Не знаю, — задумчиво ответил он. — Он и похож и не похож на тех, кем управляет. Его глаза говорят о недюжинном уме, а черты лица благороднее, чем у здешних индейцев...

— Зато сердце чернее, — сказал я. — Он странный и очень хитрый дикарь.

— Согласен: странный и хитрый, — ответил Ролф. — Хотя, в отличие от тебя, я не верю, что его расположение к нам — всего лишь маска.

— Верь или не верь, но это так. Это темное, холодное, неподвижное лицо — маска. Изумление при виде лошадей, кольчуг, мушкетов и голубого бисера — тоже маска. Я уверен, что в один прекрасный день он ее сбросит. А вот и деревня.

До разговора с Чанко-христианином мы собирались в деревню паспахегов, а не чикахомини, а, выехав из блокгауза, скакали довольно быстро. Тем не менее оказалось, что нас уже ждут — на окраине деревни мы были с обычными дикарскими церемониями встречены вождем и главными воинами племени. Оставалось только вспомнить наш давний вывод о том, что новости индейцам передают речные рыбы и быстрокрылые птицы.

Встреча была устроена по всем правилам: нам поднесли дары, состоящие из оленины, рыбы, лепешек из каштановой муки, тыквенных бутылей с хмельным индейским пивом, заставили полюбоваться на дикарскую пляску, исполненную дюжиной молодых воинов, и оглушили невообразимым адским шумом. Затем, по нашей просьбе, нас отвели в деревню, к хижине, стоящей в ее центре. Вокруг хижины толпились воины самого Опечанканоу из Уттамуссака, Орапакса и Веровокомоко, отобранные императором за силу и хитрость, а на траве под кроваво-красным камедным деревом сидели императорские жены, накрашенные, покрытые татуировкой, в длинных ожерельях из жемчуга и медных бусин. За женами толпились женщины и дети чикахомини, а вокруг высокой стеной стоял багряный лес.

Циновка, закрывавшая вход в хижину, приподнялась, и нам навстречу с приветственным жестом вышел молодой индеец. Это был Нантокуас, брат леди Ребекки и единственный индеец (не считая, конечно, его покойной сестры), который всегда был мне по душе. Разумеется, он был дикарь, но он был храбр, благороден, учтив и правдив, как настоящий христианский рыцарь.

Ролф спрыгнул с коня и, подойдя к молодому вождю, обнял его. Нантокуас часто и подолгу гостил у сестры и ее мужа в те счастливые дни в их доме в Варине, когда они еще не отправились в свое злополучное путешествие в Англию, из которого ей не суждено было вернуться. Ролф любил его и в память о жене, и потому, что его нельзя было не полюбить.

— А я думал, что ты в Орапаксе, Нантокуас! — воскликнул он.

— Я был там, брат мой, — ответил индеец приятным низким голосом, так похожим на голос его сестры. — Но Опечанканоу пожелал отправиться в Уттамуссак, к нашему святилищу и могилам прежних верховных вождей. Я теперь командую многими его воинами, и мне пришлось пойти с ним. Сейчас Опечанканоу в этой хижине. Он просит моего брата и капитана Перси войти.

Нантокуас приподнял циновку и вошел вслед за нами. Мы прошли по традиционному извилистому проходу, приподняв еще с полдюжины висящих циновок, и наконец добрались до центрального помещения, где нас ожидал человек, которого мы искали.

Он сидел у небольшого очага, где горел красный огонь, почти не освещавший комнату, погруженную в полумрак. Отблески пламени падали то на перья, воткнутые в завязанную узлом прядь волос, оставленную на его бритой голове, то на нож и томагавк, засунутые за сплетенный из ковыля пояс, то на плащ из меха выдры, свисающий с его плеча и закрывающим колени. Никто не знал, сколько ему лет. Говорили, что он старше Паухатана, а Паухатан, когда умер, был уже очень стар. Однако Опечанканоу выглядел как мужчина в расцвете лет: тело у него было сильное, кожа гладкая, глаза молодо блестели. Когда он поднялся, чтобы приветствовать нас, и Нантокуас встал рядом с ним, могло показаться, что он старше своего племянника самое большее на двадцать лет.

Дело, по которому мы приехали, не терпело отлагательств. Мы едва дождались конца длинной речи императора, после чего Ролф коротко изложил суть нашей жалобы на паспахегов. Индеец выслушал нас; затем голосом, который всегда вызывал в моем воображении картину некоего холодного, неподвижного, бездонного озера, чернеющего под нависшими скалами, сказал:

— Мои братья могут ехать спокойно. Паспахеги смыли с себя черную краску. Если мои братья поедут в их деревню, то найдут там трубку мира.

Мы с Ролфом переглянулись.

— Я послал к паспахегам гонцов, — продолжал император, — и поведал им о моей любви к белым людям и о тех добрых чувствах, которые белые люди питают к индейцам. Я сказал им, что Нематтанау был убийца, и его смерть была справедливым воздаянием. Теперь они удовлетворены. Их деревня так же спокойна, как этот зверь у моих ног.

И он указал на ручную пуму, которая лежала подле его мокасин. Это сравнение показалось мне зловещим.

Невольно Ролф и я посмотрели на Нантокуаса.

— Это правда, — подтвердил он, — я только что воротился из деревни паспахегов. Я сам передал им слова Опечанканоу.

— Что ж, раз дело уже улажено, мы можем ехать домой, — сказал я, вставая. — Разумеется, мы могли утихомирить паспахегов одной рукой и к тому же преподать им урок, который они нескоро бы забыли, но по доброте душевной и желая избежать лишних хлопот, мы предпочли обратиться к Опечанканоу. Губернатор благодарит его за оказанную помощь.

Лицо Опечанканоу озарилось улыбкой, но только па мгновение.

— Разве Опечанканоу не любит белых людей? — промолвил он. — Когда-нибудь он сделает для них еще больше.

Мы вышли из хижины, сели на коней и покинули темнолицего императора и деревню с ее раскрашенными жителями, желтыми от ягод зарослями тутовника и кроваво-красными камедными деревьями. Нантокуас дошел с нами, шагая рядом с конем Ролфа и время от времени рассказывая нам своим мелодичным глубоким голосом ту или иную лесную новость. В блокгаузе мы получили подтверждение слов императора. От паспахегов уже приходило посольство с дарами, и была выкурена трубка мира. Лазутчики тоже сообщили, что все воинственные приготовления в деревне прекращены. В ней опять воцарилось спокойствие под стать туманной, мглистой, убаюкивающей погоде последних дней.

Опасность как будто миновала, однако у нас не было уверенности, что здесь не кроется какая-то хитрость. Мы с Ролфом посовещались и в конце концов решили, что он, всегда бывший нашим представителем на переговорах с индейцами в силу особых с ними отношений, останется в блокгаузе с половиной отряда, а я поеду с донесением к губернатору. Я попрощался с ним и с Нантокуасом и, поскакав обратно в Джеймстаун, достиг города на несколько часов раньше, чем меня там ждали.

Я въехал в ворота палисада вскоре после полудня, и еще час ушел у меня на доклад губернатору. Когда он наконец отпустил меня, я поспешил к дому пастора. Проезжая мимо гостиницы, я взглянул вверх, на окно, из которого на рассвете на меня смотрел итальянский доктор. В этот раз на меня никто не смотрел, окно было наглухо закрыто ставнями, а у двери против обыкновения не торчали французские прохвосты, состоявшие на жалованье у лорда Карнэла. Проехав еще несколько ярдов, я неожиданно встретился с его милостью лицом к лицу — он как раз выходил из переулка, спускающегося к реке. Увидев меня, он заметно вздрогнул и поднес руку ко рту. Я слегка кивнул ему и проехал мимо. Неподалеку от дома, у ворот кладбища, мне повстречался мастер Джереми Спэрроу.

— Рад вас видеть, — воскликнул он. — Ну как, индейцы успокоились?

— Пока что да. А как ваш больной?

— Хорошо, — серьезно сказал он, — два часа назад я закрыл ему глаза.

— Стало быть, он умер, — промолвил я. — Что ж, теперь у него есть одно преимущество перед живыми: он избавлен от всех бед и забот. А что, вас опять к кому-нибудь вызвали? Вы так быстро шагаете прочь от дома.