Иметь и хранить

— Возьмитесь за руки, джентльмены, и пойдемте завтракать ко мне домой, где вы будете нападать только на паштет из каплуна да на добрый эль.

В гробовом молчании рука милорда Карнэла и моя соприкоснулись кончиками пальцев.

Теперь уже все вокруг нас было залито солнечным светом, туман на реке быстро таял, вовсю распевали птицы, деревья покачивались и шелестели от легкого утреннего ветерка. Со стороны города донеслась барабанная дробь, созывающая прихожан на молитву. Потом в чистом прозрачном воздухе послышался серебристый звон колоколов. Губернатор снял шляпу.

— Давайте все вместе пойдем в церковь, — торжественно проговорил он. — Наши щеки сейчас раскраснелись, будто от лихорадки, пульс у всех учащен. Должно быть, есть среди нас и такие, чьи сердца преисполнены досады, гнева и ненависти. По-моему, для тех, кто одержим подобными страстями, не сыскать лучшего места, чем храм. Правда, при условии, что там они не дадут своим чувствам выплеснуться наружу.

Мы вошли и сели на скамью. На кафедре стоял мастер Джереми Спэрроу. Группами и в одиночку в церковь начали входить горожане.

По проходу шествовали закаленные бородатые мужи, солдаты и моряки, видевшие много битв; за ними шли молодые люди: младшие сыновья и младшие братья, промотавшие свою долю наследства; на скамьях для слуг, спотыкаясь в полумраке, рассаживались батраки; женщины входили медленно и тихо, к юбкам некоторых жались дети.

Одна, с лицом, затененным накидкой, вошла в одиночку и так же, отдельно ото всех опустилась на колени. Среди слуг, тараща глаза, стояли один или два черных раба, а сзади всех — ссыльный преступник, из тех, что недавно прислал нам король.

В раскрытые окна лился свет летнего солнца. Мягкий и словно бы душистый, он равно ласкал и поднятое к небу лицо священника, и голову каторжника, и всех, кто сидел между ними. Писание и молитву преподобный Спэрроу читал важно и проникновенно, но когда запел гимн, голос его возвысился над голосами прихожан, словно глас некоего могучего архангела. Это ликующее пение все еще отдавалось под сводами церкви и звенело в наших сердцах, когда мы читали символ меры.

Когда служба окончилась, прихожане подождали, чтобы первым вышел губернатор. Возле двери он начал уговаривать меня пойти с ним и остальными в его дом позавтракать. Я поблагодарил, но, придумав какую-то отговорку, отказался. После того как он со своим знатным гостем покинул церковный двор, а вслед за тем разошлись и горожане, мы с женой и пастором пошли вместе домой по росистому лугу, окруженные сверкающим великолепием утра, и на всех деревьях, во всех кустах весело и беззаботно щебетали птицы.

Глава XI

В которой я знакомлюсь с итальянским доктором

Лето миновало, пришла осень, виноград сделался темно-фиолетовым, кукуруза — желтой, в лесу поспели орехи, на болота и поросшую тростником реку слетелось несметное множество птиц, а я все еще жил в Джеймстауне, жена моя оставалась со мною, и «Санта-Тереса» по-прежнему стояла на якоре под стенами форта. Человек, который на ней приплыл, знал, что задержка с возращением в Лондон может стоить ему расположения короля, и, однако, с мужеством, достойным лучшего применения, продолжал медлить.

Время от времени в Джеймстаун приходили корабли, но то были небольшие суденышки. Большинство из них покинуло Англию еще до отплытия «Санта-Тересы», остальные принадлежали купцам, покупающим в Виргинии бочарную клепку и древесину американского лавра и не осведомленным о том, что происходит при дворе. Только «Морской цветок», вышедший из Лондона через две недели после «Санта-Тересы» и надолго задержанный в пути встречными ветрами, привез письмо от помощника казначея Компании, адресованное губернатору и Совету колонии. Его содержание я узнал от Ролфа. В нем говорилось о том, сколько шума наделал при дворе внезапный отъезд королевского фаворита. «Никто не знает, куда он исчез. Король стал мрачен; поговаривают, что Тайный совет так же теряется в догадках, как и все прочие. Милорд Бэкингем не говорит ничего, но число его приверженцев, несколько сократившееся за последние месяцы, умножилось настолько, что приемные его милости не могут вместить толпы тех, кто является засвидетельствовать ему свое почтение. Одни утверждают, что лорд Карнэл бежал из королевства, чтобы избежать заключения в Тауэр; другие — что король послал его с миссией в Испанию; третьи полагают, что ему взбрело в голову отправиться в Америку, чтобы найти легендарную золотую шахту Роли[72].

Последнее предположение кажется мне наименее вероятным, однако если оно оправдается и милорд Карнэл высадится в Виргинии, встретьте его с почетом. Если он по-прежнему в милости у его величества, Компания могла бы приобрести в его лице могущественного друга; ибо, Бог свидетель, их у нас немного, а вот в могущественных врагах недостатка нет!»

В конце письма его автор, достойный мастер Феррар среди прочих городских и придворных новостей сообщал об исчезновении королевской воспитанницы, леди Джослин Ли. «Ходят слухи, что она лишила себя жизни; еще говорят, что его величество собирался выдать ее за милорда Карнэла. Если бы истинная любовь, добродетель и постоянство еще встречались в наше время, можно было бы предположить, что означенный лорд покинул двор, дабы предаться своему горю в уединении холмов, рек и тенистых долин, ибо пропавшая леди стоила того, чтобы о ней так горевать».

Воистину, она того стоила, но милорд Карнэл совсем не склонен был предаваться горю.

Лето прошло, а я так ничего и не сделал. Да и что я мог сделать? Перед отплытием «Счастливого возвращения» я написал письма сэру Эдвину Сэндзу и моему кузену, графу Нортумберленду. Сэра Эдвина король ненавидел, как ненавидел табак и колдовство. «Выбирайте хоть дьявола, но только не Эдвина Сэндза!» — сказал он в сердцах, когда в позапрошлом году в Компании проходили выборы казначея. Что до лорда Нортумберленда, то причастность к пороховому заговору[73] лишила его богатства, славы и влияния при дворе.

На этих двоих надежды было мало. Я не сомневался, что, помня о пережитых вместе опасностях, губернатор и члены Совета колонии искренне желали мне добра, но в их власти было немногое. Подарив мне нынешнюю отсрочку, Ирдли сделал все, что мог, больше, чем на его месте сделали бы другие. Помогать мне и дальше было не в его силах, да я и не стал бы просить. Сам будучи не в фаворе у могущественной клики лорда Уорика, он и так подставил себя под удар ради меня и моей жены. Я не решался оставить Джеймстаун и бежать с женою к индейцам — ведь там она могла погибнуть, и притом в жестоких мучениях. Кроме того, в последнее время верховный вождь Опечанканоу[74] почему-то начал отсылать обратно беглых преступников и кабальных работников, меж тем как прежде все наши просьбы о выдаче были напрасны. И если бы даже я рискнул зайти с женой в индейскую деревню и пренебрег опасностями, грозящими нам от войн между племенами, перед нами все равно был бы бескрайний враждебный лес и зима, которая стала бы для нас последней. Я не мог допустить, чтобы Джослин умерла от голода и холода или волчьих клыков. И не мог сделать того, чего хотел — захватить в одиночку королевский корабль со всем экипажем и поплыть на юг, все дальше и дальше на юг, где нам преграждали бы путь только испанские корабли, а за ними — лазурные воды, пряные ветры и незнакомые земли, счастливые острова блаженных.

Ни я, ни она ничего не могли сделать. Наша судьба держала нас за руки, и держала крепко. Мы не двигались с места, а дни приходили и уходили, словно долгие сны.

Когда собиралась Палата депутатов, я исправно выполнял свои обязанности депутата от избравшей меня сотни жителей. Каждый день я вместе с другими депутатами заседал в церкви, напротив кресла губернатора и сидящих по обе стороны от него членов Совета. Я слушал монотонное бормотание: старого Твайна, нашего клерка, похожее на гудение пчел за окном; гнусавые объявления судебного пристава; многословные рассуждения людей, которые растить табак умели куда лучше, нежели говорить; остроумные реплики спикера, изобилующие латинскими выражениями и выдающие в нем человека, много поездившего по свету, а также медленные, убедительные речи губернатора. У нас в Уэйноке было несколько стычек с индейцами, а я их не любил и неплохо с ними дрался, из-за чего поселок и выбрал меня своим представителем. В Палате я ратовал за большую жесткость по отношению к этим нашим естественным врагам, за усиление бдительности, возведение новых палисадов и укрепление караулов, говорил о том, сколь опасно приобретение индейцами огнестрельного оружия, которое поселенцы вопреки закону обменивали на их никчемные товары. Индейский вопрос был главным среди обсуждаемых на заседаниях Палаты. Я брал слово, когда считал это необходимым, и говорил, ничего не смягчая, ибо сердце мое предчувствовало ту страшную беду, которой суждено было так скоро на нас обрушиться. Губернатор слушал меня с мрачным видом, одобрительно кивая, мастер Пори и Уэст также были со мною согласны. Но остальные были так ослеплены самодовольством, что полагали, будто одного упоминания об английских палисадах и часовых будет за глаза довольно, или же верили льстивым словам и клятвам этого краснокожего дьявола Опечанканоу.