Проклят и прощен

Уже при первых словах племянника Раймонд медленно повернулся к нему и окинул странным взглядом молодого человека, который в своей горячей защите забыл всякую сдержанность и осторожность. И когда Раймонд заговорил, его голос не отличался обычным бесстрастным спокойствием, а звучал глухо, почти грозно.

— А ты, должно быть, очень глубоко заглянул в эти глаза, если мог при первой же встрече так много прочесть в них. Десять минут тому назад ты говорил мне о любви, владеющей всеми твоими помыслами, а теперь воспламеняешься при одной мысли о посторонней женщине. Ты, очевидно, очень быстро меняешь свои увлечения.

С минуту Пауль колебался из страха перед дядей, который вместе с согласием мог отнять и свой великодушный подарок, если узнает, что дело идет о члене ненавистной ему семьи. Но открытый характер молодого человека взял верх, и он решил не отказываться от своей любви, чего бы это ни стоило.

— Ты ошибаешься, — возразил он. — Анна фон Гертенштейн для меня не посторонняя: я именно о ней и говорил, делая тебе признание.

Действие этих слов оказалось еще хуже, чем ожидал Пауль. Раймонд молчал, но его глаза вспыхнули — эти мечтательные, загадочные глаза, всегда скрывавшие его мысли вместо того, чтобы выражать их.

Теперь завеса разорвалась. Сквозь нее мелькнула молния, как вспыхивает огонь, казалось бы, погасшей страсти. Во взгляде, которым он окинул ничего не подозревавшего Пауля, теперь была горячая ненависть.

— И ты подпал под эти чары? — произнес наконец Раймонд странно дрожащим голосом. — Берегись, Пауль, этой женщины, которая кажется такой прелестной. Она воспитана в духе Грегора Вильмута. Оба они одной породы, суровые и беспощадные и к другим, и к самим себе. Там, где ты надеешься найти мягкое женское сердце, окажется твердый лед. Ты сам убедишься в этом.

Пауль слушал в изумлении. В его душе шевелилось что-то, что заставляло его верить этим словам. Он сам уже испытал исходившее от этой женщины ледяное веяние, но именно потому, что чувствовал справедливость сказанного Раймондом, он начал со страстной горячностью оспаривать его слова.

— Ты не знаешь Анны Гертенштейн и руководствуешься исключительно своими предубеждениями. Именно этого я и опасался, когда узнал о той неприязни, которая существует между тобой и Вильмутом. Но что общего между вашей ненавистью и моей любовью? Ты не любишь, Раймонд, быть может, никогда не любил!

— Замолчи! — запальчиво перебил его Верденфельс. — Как смеешь ты говорить о своей безумной, преступной страсти? Эта женщина замужем.

— Теперь — нет. Она уже больше года назад овдовела.

Раймонд вздрогнул. Его угрожающе поднятая рука опустилась на спинку стула, словно ища опоры.

— Овдовела? Она?

— Ты этого не знал?

— Нет! Я уже давно не слышал ни слова о президентше фон Гертенштейн.

— Ты сердишься на меня? — спросил Пауль тоном, в котором слышались и вызов, и просьба. — Может быть, мне следовало молчать, но я предпочитаю сказать тебе всю правду.

— Оставь меня одного! — коротко и повелительно произнес Раймонд. — Сегодня нам лучше не оставаться больше вместе. Уйди!

— Как хочешь! Я очень жалею, что мое признание рассердило тебя, но не беру своих слов обратно. Покойной ночи! — сказал Пауль, глубоко оскорбленный тоном, который слышал в первый раз, и направился к двери.

Казалось, чувство справедливости взяло теперь верх в душе барона.

— Пауль! — окликнул он.

Молодой человек остановился и обернулся. Раймонд, по-видимому, хотел обратиться к племяннику более мягким тоном, однако, когда при мягком свете лампы он увидел его стройную фигуру и лицо, так напоминавшее его собственные черты, но казавшееся настолько моложе и счастливее, увидел эти ясные голубые глаза, которым страстное возбуждение придавало еще больше привлекательности, его взгляд вспыхнул прежней непонятной ненавистью, и вместо слов примирения он с язвительной насмешкой произнес:

— Желаю тебе успеха у президентши фон Гертенштейн!

Пауль ни слова не ответил, поклонился и вышел, горя гневом за незаслуженное оскорбление. Сегодня он в первый раз познакомился с теми загадочными, жуткими свойствами, которые молва приписывала барону и которые до сих пор скрывались под напускным равнодушием. Было нечто такое, обо что разбивались ледяное спокойствие и мертвое равнодушие этого человека, существовало, значит, чувство, связывающее его с жизнью, несмотря на всю его отрешенность от мира, и таким чувством была ненависть. Между Раймондом и Грегором Вильмутом, вероятно, существовала многолетняя, глубоко укоренившаяся вражда, в жертву которой он собирался принести любовь своего молодого родственника. Вместе с обострившимся чувством своей независимости в Пауле пробудилась и настойчивость. Он решился начать борьбу.

Раймонд остался в кабинете один. Опустившись в кресло, стоявшее перед камином, он снова устремил взор в догорающее пламя. Казалось, его возбуждение прошло. Он сидел в своей обычной усталой позе, устремив на огонь обычный задумчивый, бесстрастный взор. Только губы сохраняли еще то суровое выражение, с каким были произнесены последние слова.

Огонь в камине потух, а с ним погасли и те странные образы, которые то появлялись в нем, то исчезали. Головешки распались, и теперь медленно исчезал и последний красноватый отблеск. Он еще некоторое время мерцал, все более и более бледнея, потом осталось лишь несколько отдельных поблескивающих искорок, затем и они исчезли. Остался только темный, мертвый пепел.

Глава 7

В этом году зима в горах наступила рано, неся с собой ураганы и метели, быстро мчавшиеся по небу тучи и ледяные туманы, и Пауль Верденфельс впервые познакомился со всей суровостью и неприветливостью местного климата. Он казался самому себе узником в Фельзенеке и приходил в отчаяние от окружающих его пустоты и безлюдья. Он даже не мог больше наслаждаться видом Розенберга, так как из окон его комнат видно было одно только колышащееся море тумана.

Кроме того, молодой человек не мог не признаться самому себе, что впал у дяди в полную немилость. Со дня последнего разговора они не виделись, прежние кратковременные посещения дядиных покоев совершенно прекратились. Барон не посылал больше за племянником и сам не выходил из своих комнат. Казалось, он совершенно забыл о существовании Пауля.

Но вот погода изменилась. Буря стихла, туман исчез, и появившееся наконец солнце озарило горы с их вершинами и лесами в ослепительном снежном уборе.

В первый же ясный день Пауль поспешил в лес с ружьем и ягдташом, но на этот раз охота была для него только предлогом. Он жаждал уйти из Фельзенека и увидеть что-нибудь другое, кроме этих роскошных пустых комнат и молчаливых почтительных слуг. Там, внизу, лежал Верденфельс, там были люди, были жизнь и счастье. Но какое дело до всего этого Раймонду Верденфельсу? Отрекшись от мира и людей, он унес с собой в свое уединение одну лишь ненависть. Молодому человеку простительно было чувствовать в душе горечь при мысли о том, как он стал бы распоряжаться всем на радость и счастье людям, если бы был здесь хозяином. И что было пользы в том, что он когда-нибудь унаследует это имение? До этого было еще очень далеко, а он лишь теперь вполне почувствовал, что значило зависеть от настроения барона.

Лес не был на самом деле так непроходим, как казалось с первого взгляда. Снег был не особенно глубок и хорошо подмерз, а яркое солнце увлекало молодого человека все дальше и дальше в лес. Он был уже на расстоянии часа ходьбы от Фельзенека и вышел теперь на проезжую дорогу, круто поднимавшуюся из долины к лесничеству, а затем уходившую дальше в горы. Пауль остановился, раздумывая, не пойти ли ему по этой дороге и зайти к лесничему, как вдруг увидел старого крестьянина, только что поднявшегося по той же дороге.

При виде незнакомого человека старик пробормотал обычное приветствие горцев: «Доброго здоровья! «, — но в его устах оно звучало устало и грустно. Он тяжело переводил дыхание и в изнеможении опирался на палку.