Проклят и прощен

Между тем Пауль вошел в кабинет барона, который сидел за своим письменным столом и поздоровался с племянником со своей обычной холодной вежливостью.

— Ты занимался? — спросил молодой человек, взглянув на лежавшие на столе бумаги и книги и прочитав заглавие одной из них. — Ты занимаешься естествоведением, как я вижу.

— Колдовством, — поправил его Верденфельс, откидываясь на спинку стула, — так по крайней мере думает народ в долине. Не смейся, Пауль, я говорю серьезно. Люди там твердо решили, что я занимаюсь черной магией. Да и вся моя прислуга убеждена, что все мои опыты — не что иное, как колдовство.

— Неужели здесь все так суеверны? — с удивлением спросил Пауль. — Боже мой, к чему же тогда просвещение? К чему школы?

— Все это пригодится для будущих поколений. В наше время священник еще всесилен, во всяком случае, здесь, у нас, а для него вера в черта — слишком полезная дисциплина, чтобы он пожелал отказаться от нее, — продолжал Раймонд, с видимым отвращением отодвигая от себя книги и рукописи. — Я и сам теперь гораздо меньше интересуюсь этими занятиями, которые раньше так меня увлекали, потому что задаю себе вопрос: к чему они, если мне негде приложить их к делу? Да и к чему вообще вся эта деятельность?

Вопрос звучал не горечью, а утомлением, но Пауль менее всего был расположен предаваться теперь пессимизму. У него и ум, и сердце были полны розовых надежд, поэтому он пропустил мимо ушей последнее замечание Раймонда.

— К сожалению, я никогда не отличался особенной любовью к наукам, — сказал он. — Между мной и книгами всегда были натянутые отношения.

— Я вижу: ведь ты еще ни разу не заглянул в библиотеку. Это я говорю не в упрек тебе, — прибавил Раймонд, видя, что молодой человек собирается отвечать ему. — В твои годы предпочитают развлечения другого рода, но твое личное дело — чем ты заполняешь свой досуг в Фельзенеке. Я слышу, что ты много охотишься и ездишь верхом, это все-таки занятие.

— Занятие — да, но не деятельность.

— Разве тебе не достает деятельности? — спросил Раймонд с легкой иронией.

— Говоря откровенно — да! Вообще я думаю, что для меня пришло время избрать определенное занятие.

— Я также это думаю, но мне не приходило в голову, что ты сам заговоришь об этом.

— Послушай, Раймонд, — с оживлением начал Пауль (исполняя желание барона, он с первой встречи перестал называть его дядей), — я уже давно хотел спросить тебя, как ты представляешь себе мою будущность?

Раймонд с удивлением взглянул на молодого человека, выказывавшего такую настойчивую потребность в деятельности, и ответил:

— Это зависит исключительно от твоих вкусов и наклонностей. Я ничего не стану предписывать тебе. Может быть, ты хочешь поступить на государственную службу?

— Я предпочел бы жить в деревне, — ответил Пауль после минутного колебания. — До сих пор я был мало знаком с ней, но здесь, в твоих имениях, у меня является прекрасный случай с нею познакомиться, и я должен сознаться, что деревенская жизнь кажется мне чрезвычайно привлекательной.

— В уединении Фельзенека, кажется, сотворилось чудо, — с нескрываемой насмешкой ответил Раймонд. — По правде сказать, я не ожидал подобных результатов от твоего пребывания в этом доме. Итак, ты избираешь деревенскую жизнь. Я ничего не имею против, но боюсь, что она скоро покажется тебе однообразной и скучной.

— О, нет! — воскликнул Пауль.

И он с наивной торжественностью принялся уверять, что раз навсегда покончил со всеми глупостями, что хочет начать совсем новую жизнь, стремясь к своему углу и домашней жизни, и сыпал благими намерениями и планами. Во время своей двухчасовой поездки верхом он подробно обдумал свою речь, чтобы при первом удобном случае преподнести ее дяде, а так как для него все, о чем он говорил, имело серьезное значение, эта речь звучала довольно убедительно. Однако все-таки она не достигла желаемого результата.

Раймонд, не прерывая, слушал его со своим обычным равнодушным видом и, когда речь была окончена, спросил:

— Пауль, ты, наверно, влюблен?

При этом неожиданном вопросе юноша покраснел до корней волос. Он хотел пока сохранить в тайне свою любовь, но его гордость возмутилась от полусострадательного, полуиронического тона вопроса, и он, недолго думая, ответил:

— Нет, я люблю!

— Почему ты так подчеркиваешь разницу между этими двумя словами?

— А ты разве полагаешь, что такой разницы не существует?

— Разумеется, она существует, но я сомневаюсь, чтобы ты мог почувствовать ее в кругу своих итальянских друзей.

Молодой человек отлично понял заключавшийся в этих словах намек и упрек, но ответил с полной откровенностью:

— Тогда я еще не знал, что такое любовь, иначе она предохранила бы меня от беспутной жизни. Это случилось лишь в последние дни моего пребывания в Венеции, когда я увидел «ее».

Он остановился, в первый раз заметив слабый проблеск интереса в лице Раймонда, вопросительно смотревшего на него. В его темных, обычно как будто подернутых какой-то дымкой глазах что-то мелькнуло, вспыхнул какой-то яркий, беглый огонек, пока Раймонд повторял:

— В Венеции? Значит, это было там?

— Ты, вероятно, знаешь этот город?

— Знаю ли я этот город? О, да!

Слова прозвучали мечтательно, как бы отражая воспоминание, и это помогло молодому человеку победить ту робость, которая всегда мешала ему проявить какое-либо чувство в присутствии барона.

— Я никогда не забуду Венецию, — продолжал он страстным тоном, — потому что там взошла звезда моей жизни!

— Звезды закатываются, — ледяным тоном произнес Раймонд, — не доверяй им, Пауль! Они обманывают человека своим многообещающим светом, а затем оставляют его одного в темноте.

Пауль был поражен. Его удивила не столько перемена тона, сколько выражение: «Звезды закатываются». Те же самые слова он слышал тогда на море из других уст и с тем же суровым, строгим выражением. Разумеется, это была простая случайность, никто не был свидетелем их разговора, но молодому человеку показалось, что это совпадение предвещает беду.

Раймонд иначе объяснил себе молчание племянника, очевидно, подумав, что обидел его своими словами, и произнес более мягким тоном:

— У тебя, разумеется, совсем другие взгляды на влюбленность и на любовь, и я не хочу преждевременно разрушать твои иллюзии. Самообман — то же счастье, и есть люди, которые всю жизнь не пробуждаются от него... Итак, ты любишь и, вероятно, пользуешься взаимностью?

Пауль, опустив глаза, тихо ответил:

— Не знаю... не знаю даже, могу ли надеяться: я ведь еще не объяснился с нею. Ты понимаешь, Раймонд, что я пока еще ничего не могу предложить любимой женщине, я должен раньше знать, как ты устроишь мою будущность.

Барон проницательно посмотрел на молодого человека, который никогда с такой болью не чувствовал своей зависимости, как в эту минуту.

— Так вот откуда происходит твоя внезапная любовь к сельской жизни! — сказал он. — Я так и думал. Но тебе не придется жаловаться на меня, Пауль, если только твой выбор будет разумным, достойным Верденфельса.

— У тебя не будет ни малейшего повода не одобрить его, — пылко воскликнул Пауль. — Ты не можешь ничего иметь против внешних условий этого брака, что же касается личности моей избранницы...

— Ну, разумеется, она — идеал, — перебил его Раймонд. — Любимая женщина всегда кажется идеалом, пока в ней не разочаруешься. Как бы то ни было, я не хочу становиться на пути твоего воображаемого счастья, и ты прав: пока находишься в таком унизительно-зависимом положении, нельзя думать о предложении. Поэтому я освобожу тебя от этой зависимости. Будущей весной кончается срок аренды Бухдорфа. Ты можешь поселиться в этом имении, чтобы убедиться, действительно ли ты создан для деревенской жизни; если это так, то я отдам Бухдорф в полное твое владение. Доходы, получаемые с него, довольно значительны, и тогда, как владелец Бухдорфа, ты можешь смело делать предложение.

Пауль думал, что ослышался. Он еще не знал Бухдорфа, но уже достаточно ознакомился с верденфельскими владениями, чтобы понять, — каким ценным приобретением является Бухдорф. И этот княжеский подарок был предложен так просто, как будто даривший не придавал ему никакого значения.