Суженый-ряженый, опояшь меня (СИ)

Склоняет взор Иван, покамест царь-батюшка на сторону валится да подолом вышитым уды утирает, глядит на соромные меты алые от зубьев евоных, на стегна свое, снутри от семени скверного мокрые, и подымается в свой черед утереться да порты надеть. Но схватывает пясть евоную мучительно царь и держит шибко.

– Не уйдешь, Иван, и не увертывайся, – нетерпимо молвит, но глядит Иван откликом равнодушным в очи кипенные окаянные – и пясть выдергивает прот охвата, и остаются на ей дерябины от когтей царских, як кошкины. Стает Иван, порты поддержав, ступает к рушнику, обтирает стегны свое тем, чем царь сусалы обчищает, убирается да облачается в зипун сброшенный вдругорядь – и ворочается на постели.

Но поостывает царь поуже, уясняет, что не скользнет Иван в двери, не скроется, не открестится – и валяется ублаженно, и тешится.

– Бесчестишь царя свого, Ваня. Глянь, пояс-то распустил вконец, – балует с ленцой, а и впрямь узляк разошелся ради проказ полюбовничьих. – Опояшь мя сызнова теперича, Ванят, а то робею аз тебя, а ну как, того гляди, волком оборотишься, а у мя и заступы несть пред тобою. Ежели крест Господень токмо, да нешто обережет он мя, – зубья скалит, святотатствует, да токмо заправду не обережет крест святой на грудях косматых да расхристанных душу евоную черную. А и оберегать неча – не страшится царь ни аза – ни человека, ни зверя, – токмо потешается.

Одначе Иван хладнодушно на постель садится, пояс парчовый во персты берет да узляки пригожие на ем вяжет. Оскаляется царь, взирает очами кипенными, да токмо Иван и не глядит на него. Вспомянулась ему думка шальная, о сестришне своея, Сусаннушке, коею он тем же побытом пояском опоясывал, а она все кособочилась. “Суженый мой ряженый мя опояшет, а не ты, бастрюкский сын”, – молвила.

Гой, Сусаннушка, светло дитятко, под оконцем мурлыкала, як киса елейная, молитвы творила, испрашивала суженого себе, воеже не старичина, воеже не безобразный, воеже сох по нея. Ведала б ты, Сусаннушка, что не того испрашивать надобно, не любострастия жгучего, не лобзаний возжеланных, не юношества рьяного, а воеже муж добрый был, воеже не лупцевал ланит твоих красных – не ожигал рук твоих белых тавром каленым, не стегал хлыстом спины твоея точеныя, – воеже не страшилась ты его – дланей евоных вездесущих, жизней да дней сродников твоих, твоея жизнею уплаченных, – воеже в храм Божий заглянути могла ты безо плача бессловесного – безо лжи исповедаться, без греха за душою.

Но нет, не просила о том Сусаннушка, не знамо ей было покамест таковых думок. И, дай Боже, сего она и не уведает, а за ее тем часом и братаник ейный помолится, и за ее, и за других своих братаников да сестришну. За себя не молится он поуже с коих пор, а и что молиться-то – таковых нечестивцев не приемет Господь себе, посему и не полошится за себя, посему и брешет духовнику на покаянии с легкою душою, посему и дает царю свому батюшке склониться над им да цаловать уста ему приотворенные с похотию. И токмо об одном печалится Иван – воеже молитвы евоные многогрешные за братаников да сестришен достукались слуха Господнего. Ведь пусть бы душе евоныя черныя и нету милости и раскаяния, а просит-то он истово о душах незапятнанных, так паче чаяния и зачтутся молитвы – неужли весомо, кто за их, безгрешных, просит?

Зане просит Иван – да льнет к устам царским поцалуями блядскими. Чай, дни считанные просить ему остаются – яко бы мало бытовало за им согрешений, а вяще того противу наперсника самого Господа в юдоли земной он насмелился, противу полюбовника свого порочнаго, противу аспида и лиходея с очами кипенными. И застрашился бы греха такого необмерного допрежь того, а теперича и что страшиться – коли Господь уж отрекся, так и неча терять.

И мыслит Иван, что подымится, возмутится люд за им, но глядит в очи распроклятые, в зеницы бестревожные – да и цалует их. Не ведает ни аза об евоных думках царь – и не уведает. И добро, и будь что буде, хоть и отгадывает Иван, что ждет его пагуба, ждет-поджидает да дни считает. Но и оной не страшится Иван и не робеет. Токмо во рту чего-то горчит будто ягодой рябиновой, да поди знай, чего. Да и почто безбожнику о сем гадать, все одно топить геенну, так до часа смертного сия думка обождет уж.

А ноне… ноне темно да духотно в покоях царских. И высушивает Иван рябину горькую – усладою своей.