В доме с высокими потолками

На свете бывают люди, которые встречаются далеко не каждый день. Они оказываются в необычных местах и при особых обстоятельствах; они могут пройти по безлюдной улице в дождливый, ветреный день, но и тогда привлекут ваше внимание. Подобное происходит нечасто, когда человек, его незаурядные черты и характерное выражение лица, весь его самобытный вид выдают в нем нечто значительное и сильное. Таким предстал перед ней утренний незнакомец, который ко всему прочему был весьма необычен, и на контрасте с обстановкой комнаты резал глаза, да так, что было больно смотреть. Дорогой костюм и шляпа в руках, начищенная обувь, цепь от золотых часов и галстук, каждая мелочь, каждый изгиб – все выдавало в нем если не аристократа, то истинного джентльмена. Она могла бы подумать, что он ошибся комнатой, а то и вовсе улицей, но его глаза говорили обратное. Неизвестный гость попал по назначению, и именно эту комнату он искал. Только сейчас она увидела их цвет - черный, в тусклом свете комнаты сами глаза и представили своего хозяина. Она решила не говорить первой. Этого она ему не подарит. Она не будет просить, ведь он все равно уже ничего не изменит, а значит, можно просто молчать.

- Он еще жив… – это не был вопрос, скорее утверждение, высказанное вслух, и даже не адресованное ей. Он прошел ближе к кровати и уставился на старика. Она продолжала ждать. Необратимость их бытия была ему неподвластна. Единственное, что он еще мог, это ответить "за что". Но так ли это важно, решит ли это ее проблемы, спасет ли от неминуемых несчастий… Нет, не спасет. Она опустилась на свой стул.

- Ваш дядя оказался на редкость живучим.

Его голос был низким, таким голосом оглашают приговор и отправляют людей на виселицу. Что ж, приговор палача ей был известен. Но от слова "дядя" она все же вздрогнула – что за сантименты, будто бы это со слов незнакомца она узнала, что больной ее родственник, кровный дядя. Она опустила голову и закрыла руками лицо. Бедный старик, тебе лучше не просыпаться, и не видеть этого человека, а покинуть бренный мир во сне, отдавшись на милость высшего суда.

- Он в сознании? - мужчина повернул голову в ее сторону. На этот раз он задал вопрос, на который требовалось ответить. Она глубоко вздохнула и, набравшись сил, выдохнула:

- Спит, - она так редко говорила в последнее время, что ей потребовались немалые усилия, чтобы собраться с мыслями и заговорить. Она чувствовала себя уставшей, больной, и этот человек мешал ей тихо страдать в "своей" комнате.

- Он еще говорит? - не унимался мужчина.

Она еле слышно ответила:

- Да...

Оторвав взгляд от больного, он медленно обошел кровать и приблизился к ней.

- Ведь теперь все практически кончено, не так ли? - его голос давил на виски, врезался под кожу, душил: «Да, теперь все кончено, практически…».

Она приоткрыла глаза. Подле стоявший мужчина пристально смотрел, и ей ничего не осталось, кроме как заговорить первой:

- Вы не расскажете ему всего?

Не желая того, слова, вырвавшиеся наружу, немедля растворились в комнате.

Он продолжал внимательно изучать женщину на стуле, немолодую, в ветхой одежде, почти неживую, с восковым лицом, исхудавшим телом и без капли надежды в глазах. А ведь ее глаза светились, давно, но как ярко, как искренне и как выразительно, голубые и прозрачные, как само небо глаза... Она не отвела их, а продолжила этот немой диалог. Ей казалось, что вот она рядом с праведной инквизицией, стоит откинуть голову и все закончится, все пройдет. В его глазах то и дело вспыхивал огонь, в каждом вздохе, в каждом движении его сильных рук угадывалась неподдельная, ничем неприкрытая тяга к вершинам создания, а она едва отбрасывала тень.

- Да ведь он никого не любил, даже вас, преданную стражу у двери в свое царство, царство Генриха Оутсона. Хотя когда вы появились в его жизни, от царства оставалась не более чем комната из четырех стен, – его слова разрезали и без того тяжелый воздух, но, отмахнувшись обессилевшей рукой, она продолжала молчать. Так ненавистно было слышать имя и каждый слог в нем, что она даже не заметила столь грубого сравнения. - Я все объяснил, мисс... все… в письме задолго до первых "потерь".

Старик все знал – за что его обдирают как липу в пригожий июньский день, знал причину, и словом о ней не сказал. В такие минуты не врут, и из-за праздного слова не мстят, а он знал, но не сказал ей. Она оббивала пороги ломбардов и уличных менял, что было сил, добывала провизию, а он молчал, пил и молчал. Ах... Что за конец, кто пишет эту драму в прозе?..

- Он больше ничего не услышит...

До нее не сразу дошел смысл сказанного, она все еще носилась в прожитых месяцах, в воспоминаниях недавней жизни… "Не услышит", да и нужно ли говорить, если все давно сказано… "Не услышит", он ничего уже не услышит. Когда же она все поняла, то потрудилась подняться, и медленно направилась к кровати. Отныне ее пугали резкие движения.

Он умер. Судя по всему, это произошло с приходом мужчины. Шатаясь, она отошла от кровати, и попыталась инстинктивно найти рукою стул, но того не оказалось на месте. Она еще раз неуверенно шагнула вперед, и комната закружилась в диком танце…

Когда она пришла в сознание, то поняла, что сидит. Это по-прежнему был ее стул, неодушевленный, однако искренний и понимающий все без слов друг. Жизнь нельзя делить на "до" и "после", она нераздельна и вся твоя. Однако что делать ей с этим бессмысленным, пустым имуществом? Стул еле слышно скрипнул, так ее тело отыскало более подходящую опору.

Она не сразу заметила темное очертание подле себя. Удивительно, но он все еще был рядом. Все его мечты и желания были осуществлены, он получил то, о чем грезил долгими ночами бодрствований, поскольку лишь таким безудержным и навязчивым замыслам дано превратиться в реальность. Все уже произошло, и это утро, и несущиеся в неизвестном направлении облака, гонимые ветром морей, всему этому было суждено произойти, произойти сегодня и сейчас.

Тем временем мужчина покинул ее и вновь вернулся к кровати.

- У каждого свой конец.

Сказав это, он неспешно развернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью в немой пустоте. Стало быть, и ей пора проститься с этим не более чем умершим, и не более чем жившим. Она осталась одна и была свободна от чужих обязательств, равно, как и от своего будущего, от всего. Лицо умершего ей показалось чужим. Да, он действительно больше не спал, его глаза были закрыты от дневного света и от всего того, что все еще окружало ее этим утром.

Внезапно что-то привлекло ее внимание.… Она осмотрела руку, покоившуюся на смятом одеяле, и в неподвижной ладони старика обнаружила деньги.

Глава 2

Ветер срывал оставшиеся листья с деревьев, ощупывая каждый куст, каждый задержавшийся на этой земле стебель. Он пронизывал и ее безутешное тело, руки сплетались в немом танце, временами приглашая в свои объятья грубую шерсть поношенной юбки. Священник оставил женщину на безлюдном пустыре, но она не прощалась с покоившимся в земле, не вдыхала холодный воздух непогожего дня, она просто смотрела вдаль, пыталась найти линию горизонта, заглянуть за нее, приблизиться взором к полосе, окутанной пеленой тумана. Она не проронила ни единой слезы. Да, она так давно плакала, что успела позабыть то сладостное чувство после пролитых слез, чувство обновления и успокоения. Ей было 28. Все самое светлое и прекрасное в ее жизни ушло со смертью родителей, когда она осталась одна. В 24 года она вынашивала в своем крохотном сердце такое множество надежд, что ими можно было усыпать всю землю, и еще оставить для ночных звезд. Но всем им было суждено разбиться, рассыпаться на тысячи крохотных частиц, которые потом и не собрать, и не склеить.

Девушка потеряла нить времени и непрерывно пыталась кого-то звать. Ей нужно было найти что-то утраченное, ибо она чувствовала себе больной. Она и была больна, и ее лечили, с ней вежливо говорили и вежливо молчали, остригали и прятали волосы, поили множеством настоек, снова и снова поглаживая по голове. И все же ей было суждено вернуться к миру людей, чтобы познать истинную боль, боль, которая пронизывала душу сильнее осеннего ветра. Найти ее и крепко держать в себе, не дать вырваться, чтобы не погубить случайных прохожих, оказавшихся возле нее.