Гвиневера. Дитя северной весны

– Наверное, – медленно ответила я, поглядывая на печеные яблоки, которые Гледис поставила охлаждаться. – Он говорит, что я уже так же быстро нахожу слабое место в сбруе, как и он сам.

Мать наконец вынула нужный ей ящик, повернулась и прямо посмотрела на меня.

– Я думала, что ты в ткацкой вместе с Видой.

Я слишком поздно сообразила, что язык снова подвел меня; все, что я могла сейчас сделать, это отвернуться и больше не раскрывать рта.

Я терпеть не могла прядение. Оно напоминало мне о вражеских набегах, когда мужчины сражались, а женщины и дети прятались в тайных убежищах на озерах до тех пор, пока опасность не отступала. Эти времена были наполнены страхом, и женщины молча занимались своими повседневными делами, и ни одной не хотелось играть с детьми, смеяться или весело спускаться к озеру. Мне казалось, что те дни состояли из плотной серой шерсти, на которой мы, дети, учились прясть; грубая и сальная, она царапала мне руки и вызывала раздражение, пока я не начала ненавидеть ее. Даже запах сырой овечьей шерсти напоминал мне о страхе и заточении в угрюмых убежищах.

– Думаю, Гвен, что мне лучше потолковать с Руфоном, – сказала мать со вздохом, – потому что я хочу, чтобы с завтрашнего дня ты была на верхнем этаже с Видой.

Разочарование, видимо, явственно отразилось на моем лице, потому что она положила мне руку на плечо и обняла меня.

– Знаю… я знаю, как тебе нравится бывать в конюшнях, но есть вещи, связанные с ведением дома, которым тебе надо научиться, и они начинаются с ручной прялки и овечьей шерсти. Без ткацкой работы не будет одежды, сумок, настенных драпировок, штандартов, сетей для ловли рыбы или веревок для кухни. И ты никогда не сумеешь руководить работой ткацкой, если не научишься всем премудростям этого дела сейчас.

Я посмотрела на мать, рассерженная, обманутая и несчастная, и она расхохоталась.

– Ах, дитя, все не так ужасно. Это вовсе не означает, что ты иногда не сможешь проводить время с Руфоном и лошадьми. Но нужно начинать привыкать к тому, что следует знать всем молодым девушкам. И завтра ты сначала должна явиться к Виде, чтобы она могла начать заниматься с тобой. Теперь иди и умойся; я не хочу, чтобы ты появилась в большом зале, воняя как куча навоза.

Тебе-то просто это говорить, думала я возмущенно, плескаясь в корыте с водой. Ты взрослая и можешь поступать так, как тебе хочется, а мне предстоит каждый день сидеть взаперти среди всей этой вонючей шерсти и слушать болтовню женщин.

Однако следующим утром я послушно пришла в ткацкую, где Вида огорченно разглядывала узловатую, неровную нитку, которую я ссучила для нее.

– Ну, в ткацком деле нет ничего такого, чему со временем нельзя научиться, – сказала она, показывая на дочь Гледис, у которой получалась бесконечная, ровная нить при едва заметных движениях пальцев. – Она занимается этим с прошлой весны, и ее работа поначалу была ничем не лучше твоей.

Я посмотрела на девочку, мрачно отметив про себя, что она, вероятно, боится лошадей, но придержала язык и занялась волокнами овечьей шерсти.

Итак, я вступила в женский мирок, где чесали и сучили, ткали и шили. В отличие от огороженного выгула или ската холма, где мы почти всегда играли с Лин, ткацкая на верхнем этаже была тесной и душной, и я находила разговоры женщин о детях и кухне невероятно скучными по сравнению с беседами Руфона.

Они причитали по поводу быстрого наступления зимы с пургой и ледяными ветрами; даже выносливых овец приходилось загонять в хлев, чтобы они на долгие недели не затерялись под безмолвным снежным покровом. Но мне казалось, что я так же могла узнать об этом от путешественника, приехавшего однажды вечером и сообщившего, что озеро Дервентуотер уже замерзло, что голод и холод озлобляют диких зверей, и в течение целого дня его преследовала стая волков, хотя он не сходил с дороги.

Дни постепенно становились темнее. В ткацкой тоже рано темнело, и сальные светильники горели весь день напролет. От их тепла и едкого дыма в комнате делалось очень душно, отчего дни казались ужасно длинными и скучными. Каждое утро я нехотя приступала к работе, будто исполняя приговор совета, и вскоре начала ждать праздника середины зимы с таким же нетерпением, как изгнанник ждет возвращения на родину.

По мере приближения праздника охотники стали чаще выезжать в лес, и мать давала отцу свертки с едой. Их нужно было оставлять у ручья, которым пользовались древние. Это были низкорослые и смуглые люди, живущие в диких лесных чащах, вдали от усадеб и дорог. Нонни считала, что они связаны с духами и предвещают смерть. Кети говорила, что, может быть, это и так, но они были первым народом, жившим здесь с тех пор, когда всю Британию называли Альбионом. Некоторые даже считали их детьми старых богов, и в тяжелые зимы каждый благоразумный землевладелец оставлял им еду в лесу, когда зимы были тяжелыми.

Перед началом праздника двор ожил – сюда собрались люди со всей округи. Некоторые хотели участвовать в церемонии приглашения солнца согласно принятому обычаю, другие предвкушали, что смогут наесться впрок на ближайшие месяцы. Но большинство приехали повеселиться, поохотиться и посостязаться во дворе дома или внизу, у реки.

В день праздника я проснулась из-за особой тишины, которая наступает после снегопада, и, вглядевшись в щелку ставня, затаила дыхание от открывшейся мне картины. Натянув самую теплую одежду, я бегом спустилась вниз, чтобы найти Лин, и вскоре мы уже стояли на вершине холма, разглядывая знакомые окрестности, ставшие внезапно удивительно красивыми, потому что в Эпплби редко выпадало так много снега.

День был ярким, снег хрустящим, все вокруг искрилось, и я натянула капюшон своего плаща из шкуры тюленя, отделанный светло-зеленым шелком. Остальные дети по случаю праздника вскоре присоединились к нам. Мы катались на санках по дороге, ведущей с холма, смеялись и прыгали на морозном воздухе, сталкивали друг друга в сугробы и все вместе лепили снеговика для богов. Получился прекрасный зимний дракон, увенчанный остролистом, – даже жрец улыбнулся, проходя здесь, впервые с тех пор, как мать отказалась отпустить меня к Владычице, и я недоумевала, что могла означать его улыбка.

Тем предпраздничным вечером Нонни одевала маленького принца, а мать причесывала меня. Я беспокойно ерзала при движении гребня по спутанным волосам, пока она не тряхнула меня за плечо.

– Ради всего святого, дитя, дай мне привести в порядок твои волосы. Я никогда не видела девочку, доставляющую столько неприятностей.

– А я видела, – сказала Нонни, взглянув на нее. – По части проделок ты обычно была первой, сама знаешь.

Мать рассмеялась и пожала плечами.

– Наверное, ты права, Нонни. Но мне никогда не нравилось сидеть у очага, подобно глупому котенку. Всегда было столько интересного у лодок или у хижин рыбаков. И, конечно, с лошадьми…

Я резко повернулась, понимая, что поймала ее на слове и что ей из справедливости придется выслушать меня. Я немедленно изложила свои доводы, почему мне уже можно расстаться с ткацкой, не забыв упомянуть о том, что даже Вида отметила мои успехи в прядении. И нельзя ли мне прямо сейчас вернуться к Руфону, чтобы помогать ему на конюшне?

Мать, усмехнувшись, продолжала расчесывать мои волосы, перечисляя многое, чему мне придется научиться до того, как я смогу управлять собственным домом, а уход за лошадьми не входил в число подобных обязанностей. Закончив с прической, она развернула меня лицом к себе и стала рассматривать результаты своей работы.

– Ты выглядишь достаточно хорошо, чтобы не уронить честь твоего отца сегодня вечером, дитя, и он может по-настоящему гордиться тобой. – Целую минуту она улыбалась мне, весело и серьезно одновременно. – Катбад привез новости, которые, я думаю, тебя заинтересуют, поэтому будь внимательна на совете после обеда.

Внизу был накрыт стол, где подавали маленькие твердые пироги с пряностями, пропитанные медом, а над очагом непрерывно вращались на вертелах куски дичи. Это было великолепное угощение, и после него, до начала танцев, отец призвал совет к вниманию.