Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная

Поздно ночью, когда гости разошлись, розовые лепестки смялись, а шелковые полотнища были разорваны в клочья перепуганными обезьянками, мы с Антонием стояли вдвоем посреди отдававшего эхом зала. Дети давно отправились спать, даже Цезарион, а мы обозревали оставшийся после праздника беспорядок.

— Александрия никогда этого не забудет, — сказал он. — Такой день бывает раз в жизни.

— Хвала Исиде!

Я подумала, что еще одного подобного дня не переживу.

— Мне кажется, все почести и пожалования приняты хорошо, — осторожно сказал он.

— Здесь — да. Как воспримет их Октавиан, это другой вопрос.

— Восток мой, и я могу распоряжаться им по своему усмотрению. Рим вручил верховную власть мне, а не кому-то другому.

— Я имела в виду не раздачу царств, а объявление Цезариона истинным наследником Цезаря, — сказала я. — Это ведь объявление войны. Таково и было твое намерение?

— Я… Ну, не совсем так, — сказал он. — Но ведь это правда, и людям нельзя об этом забывать.

— Почему ты не предупредил меня? Или ты говорил, поддавшись порыву?

Мне вдруг подумалось, что почти все важные события в его жизни происходят внезапно, по причуде. Взять хотя бы речь на похоронах Цезаря, или приход в мою каюту в Тарсе, или брак с Октавией и их расставание. А теперь вот это. Поступки, определявшие его судьбу, совершались по наитию, без здравого осмысления.

— Нет, при чем здесь порыв? Я поступил правильно. Все верно, — повторял Антоний. Он был готов твердить это без конца. — Я не огорчил тебя? Разве не пора начать отстаивать дело Цезариона? Это последний долг, который я могу отдать моему павшему вождю.

Вид у Антония был чрезвычайно решительный и целеустремленный.

— Нет, что ты, я не огорчена.

Мне лишь хотелось, чтобы он советовался со мной заранее.

— Идем! — сказал он, потянув меня за руку. — Сегодня все получили свою долю почестей, кроме тебя. Тебе не пришло в голову, что тебя обошли?

— У меня уже столько всего — чего мне еще желать?

Правда, я бы не возражала против того, чтобы он подарил мне царство Ирода.

— Вот увидишь. В моих покоях, сегодня ночью. Мы будем спать у меня.

Рука об руку мы прошествовали по коридорам дворца. Свежий ветерок продувал окна и портики, словно старался изгнать запахи буйного пира. Многие римляне основательно перебрали, и теперь слуги оттирали ступеньки и полы.

Покои Антония располагались на другой стороне дворца с видом на открытое море, в сторону от маяка. Я знала, что он любит смотреть на океан и ему нужен укромный уголок, позволяющий уединиться и чувствовать себя как в личной резиденции. Эти комнаты вполне отвечали таким требованиям.

— Входи.

Антоний распахнул двери и впустил меня внутрь, как будто был моим личным служителем.

Я всегда любила приходить сюда. Антоний обставил комнаты столами, стульями и сундуками из своих поместий в Риме. Большая часть мебели была старомодной, она давно принадлежала его семье и, может быть, теперь помогала забыть о том, что он в изгнании. Это ощущение все же возникало у него, несмотря на привычку и даже приверженность к здешней жизни. Люди могли предположить, что здесь он окружит себя восточной роскошью — жемчужными ширмами, парчовыми подушками, мягкими кушетками и расшитыми занавесями. Антоний, однако, предпочитал жить в республиканской простоте. Он был сложным человеком.

Он привел меня в смежную комнату, тоже аскетически обставленную. На столе лежал большой свиток и лист папируса. Горела одна-единственная лампа.

— Подарок должен соответствовать тому, кому его дарят, — тихо промолвил он. — Я знаю, чт о для тебя по-настоящему драгоценно, и счастлив подарить тебе именно это. Нет, положить к твоим ногам.

С этими словами он опустился на одно колено, взял свиток и действительно положил у моих ног.

— Что ты, не надо… — смутилась я.

Но он не поднимался с колен.

— Я у твоих ног. Впрочем, тебе это давно известно. Сегодняшний дар — лишь еще одно тому подтверждение.

Он поднял свиток и вручил мне.

Я развернула его. На гладком пергаменте был начертан акт передачи в мои руки библиотеки Пергама, давнего соперника Египта и по рукописям, и по изготовлению письменного материала.

— Пергамская библиотека! — воскликнула я. — Полностью?

— Да, все двести тысяч томов, — сказал он. — Их привезут сюда немедленно.

— Самая лучшая в мире, не считая Александрии… — Я была потрясена. — И теперь она в нашем распоряжении?

— Я знаю, что одно александрийское книгохранилище уничтожил пожар, когда Цезарь воевал здесь, — сказал он. — Надеюсь, это возместит потерю.

Это было неслыханно, как и все его поступки. От такой решительности и щедрости захватывало дух.

— Я… я благодарю тебя, — наконец выговорила я.

Библиотека Пергама во всей ее полноте!

— Это для твоего разума, — сказал он, потом встал и поднял второй лист.

Что еще там было?

— А это для твоего сердца. Или для твоих глаз.

Он вручил его мне, как ребенок, преподносящий увядший букет полевых цветов.

Это был рисунок, изображавший Геракла, — превосходно исполненный, основанный на знаменитой статуе Мирона.

— Я знаю, как ты любишь скульптуру, запечатлевающую человеческие тела в бронзе или камне, навеки сохраняя их совершенство. Вот этому изображению более четырехсот лет — но смотри, мускулы Геракла не увяли, живот не обвис, ноги не ослабели!

Да, только искусство способно сохранить молодость и силы. Может быть, поэтому мы так его и ценим. Я уже старше, чем статуя Венеры в Риме: она осталась молодой, я постарела. Какие чувства испытала бы я, увидев ее сейчас?

— Спасибо тебе, — сказала я, чувствуя глубочайшую благодарность. Как приятно, когда о тебе так заботятся, стараясь предугадать и исполнить твои заветные желания!

— Геракл прибудет через сорок дней.

Я воззрилась на рисунок.

— Но… значит… это не сам подарок.

Антоний рассмеялся.

— Конечно нет. Подарок — статуя.

— Что? Но она же находится в храме Геры на Самосе!

Он пожал плечами.

— А на Самос распространяется моя юрисдикция. Я уже распорядился, чтобы изваяние переместили.

Он ограбил храм, лишив его знаменитой статуи!

— Сейчас ее упаковывают и…

Я бросилась ему на шею, чуть не сбив с ног.

— Ты сумасшедший! — воскликнула я. Геракл работы Мирона будет доставлен сюда! — О, сумасшедший!

Я обхватила его голову, притянула к себе и стала осыпать поцелуями, а потом обняла его могучие широкие плечи. Ничуть не хуже, чем у Геракла.

Он сжал меня в объятиях с силой, выдававшей рвущееся наружу страстное желание. Нам все время приходилось сдерживать проявления чувств, потому что мы постоянно были на людях, на виду если не у посторонних, то у детей, и редко оставались наедине. С самого его возвращения из Армении у нас каждый день находились какие-нибудь публичные дела.

— А сейчас, моя царица, — сказала он, — давай сделаем друг другу лучший подарок. Он требует уединения и свободного времени.

Пустота удаленной комнаты вдруг показалась мне необычайно возбуждающей. Мы здесь одни. Никто не войдет, не объявит о прибытии послов или просителей. Ни Ирас, ни Хармиона, ни Мардиан. Даже Эроса и того не было видно.

— Идем.

Он повел меня в спальню, которая отличалась все той же простотой, под стать вкусам Катона. Мы остановились посередине комнаты, целовались и ласкали друг друга. Я наслаждалась ощущением тела Антония — в нем меня восхищало и возбуждало все без исключения, ничего не хотелось бы изменить. Мрамор бессмертен, зато недолговечная плоть обладает теплом.

Вкус его губ не сравнился бы ни с одним из яств на пиру — истинное лакомство, и я наслаждалась им. В отличие от еды, которая насыщает и приедается, это лакомство, чем больше я его вкушала, тем сильнее разжигало аппетит.

Я чувствовала, что должна обладать им, всей его мужественной красотой и силой. Но как? Легко обладаешь статуей или свитком, но человек — совсем другое дело. В высший момент страсти возникает ощущение полноты обладания, но оно обманчиво. Мы, только что составлявшие единое целое, разъединяемся и снова испытываем желание.