Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная

Он умолк, не закончив фразы.

Здесь, на Востоке, Антоний постепенно позволял себе «становиться» богом. Сначала его приветствовали таким образом в Эфесе, после битвы при Филиппах. Потом он исполнил роль Диониса в Тарсе. В Афинах их с Октавией величали «богами благодеяний», а Антония прозвали Новым Дионисом. Чтобы ознаменовать это, он даже выпустил в обращение монеты, где он изображен в виде Диониса, а затем разрешил именовать себя так во всех восточных провинциях. Последним шагом после нашего брака стало почитание его в Египте как Диониса-Осириса с Афродитой-Исидой.

— Ты перещеголял Октавиана, — насмешливо сказала я. — Он-то всего лишь сынбога!

Как всегда, едва заходила речь об Октавиане, лицо Антония омрачилось.

— У меня нет ни малейшего желания соперничать с ним в претензиях на божественность! — произнес он надменно, как настоящий бог.

— Но для твоего божественного статуса просто необходимо обзавестись храмом, — заявила я.

— Не смеши меня, что за нелепость! — возразил он.

— Я серьезно. У Цезаря был храм, и у тебя должен быть. Октавиан строит храм в честь своего покровителя Аполлона, прямо рядом с собственным домом. Как крикливо! Это повальное увлечение. Ты тоже должен иметь храм.

— Чепуха.

— Я распоряжусь, чтобы в твою честь выстроили здание с видом на гавань. Назовем его Антониум. Или, может быть, базилика Божественного Антония — Divus Antonius.

— Да делай что угодно, — со смехом отмахнулся Антоний.

Но я-то видела, что в глубине души он доволен. Впрочем, что удивляться: оказанная честь греет любого человека, а когда это выражается в чем-то столь вещественном, как статуя — или целое здание! — тем более приятно.

— У нас на Востоке любой власти принято оказывать божественные почести, даже городским магистратам. Конечно, это не то же самое, что божественность. Помпея прославляли как бога, а его клиента Теофана — как «спасителя и благодетеля».

— Но это тонкие различия. Вряд ли их поймут в Риме, К тому же в Риме Диониса воспринимают несколько иначе, чем на Востоке. Здесь он — щедрый благодетель, дарующий плодородие, радость, подъем. В нем видят покровителя искусств, творчества, самой цивилизации. Там же он сведен к пирушкам и пьянству, менадам и сатирам. Это дает основу для нападок на меня.

— Искусство, творчество, — повторила я, обратив внимание на одно обстоятельство. — В Риме их покровителем считается Аполлон, и Октавиан в последнее время всячески выставляет себя его почитателем. Создается впечатление, будто вы состязаетесь — кто предложит миру более творческий подход к правлению.

— Творческая суть Диониса проистекает из внутренних сил, не имеющих названия, — сказал Антоний. — Именно оттуда выплескивается непрошеное и неожиданное, то, что удивляет самого художника: он не знает, откуда оно взялось, и не может предвидеть его появления. Именно это и делает акт творчества божественным даже для самого творца.

Он встал с ложа и остановился над маленькой мозаикой, сделанной по моему распоряжению. То был вид Нила: высокие заросли папируса, тростники, гиппопотамы, лодки и птицы.

— Кому первому пришла в голову мысль собрать маленькие камешки так, чтобы получилась картинка? И эта картинка — существовала ли она внутри художника до того, как был положен первый камешек? Или, может быть, она выросла из первого камешка, развернувшись, как стебель папоротника! — Он говорил со все большим воодушевлением. — Идеи приходят и уходят, как им угодно. Они могут уйти неожиданно и незаметно, без оповещения. Кто, как не художник, более всего чувствует себя под капризной властью бога Диониса?

Меня поразили его столь глубокие личные познания в этой области.

— Мне кажется, у тебя самого возникали подобные озарения, — высказала я догадку.

— У меня никогда не возникало желания рисовать, — хмыкнул он. — Но ты права… даже стратегический план сражения может неожиданно взяться из ниоткуда, будто снизошло вдохновение… — Антоний покачал головой, словно отгоняя посторонние ассоциации. — Что касается Аполлона, он бог рациональности, упорядоченного мышления. Это четкая противоположность не имеющей названия страсти к творчеству.

— Я думаю, человеку нужно и то и другое. Во всяком случае, империи необходимы люди обоих типов. Без творцов нам не прожить, но нельзя обойтись и без чиновников — аккуратных, исполнительных, мыслящих логически и действующих в соответствии со строгими правилами.

Еще не закончив фразу, я поняла, что размечталась.

— Империя с идеальными гражданами на нашей земле существовать не может, — промолвил, словно откликаясь на мою мысль, Антоний. — Хотим мы того или нет, нам приходится добиваться максимальной пользы от людей реальных, со всеми их слабостями и несовершенствами, — продолжал он, разглядывая мозаику. — У Египта великое прошлое…

— И славное настоящее, — подхватила я. — Но как насчет будущего? Что ждет нас?

Предсказание старого Ипувера о молчании богов до сих пор не давало мне покоя.

— Кстати, о будущем. — Антоний наконец оторвался от мозаики. — Мне пора подумать о будущем наших детей. Вскоре я напишу завещание, в котором я сложу с себя обязательства перед Римом.

Завещание! «Сложу с себя…» Это звучало зловеще. Я ненавидела окончательность завещания. Однако только у глупцов его нет: если ты не позаботился о завещании, твои враги будут оспаривать права твоих наследников.

— Я надеюсь, ты поместишь его в надежное место! — только и ответила я.

По моему глубокому убеждению, у Цезаря имелось более позднее завещание, чем то, что нашлось у весталок. Но новое завещание не сохранилось — удивительное упущение для человека с предвидением Цезаря. Сложись все по-другому, Октавиан, возможно, продолжал бы сейчас учиться в Аполлонии, как все прочие его племянники, оставшиеся в безвестности.

Но довольно об этом, сказала я себе.

— Да, я отправлю его в Рим, в храм Весты, где останется до моей смерти. Но ты узнаешь его содержание. Ты будешь присутствовать, когда я буду диктовать его, а Планк и Титий выступят в качестве свидетелей. Все, что касается моей римской семьи, можно обсудить позже. А что насчет нашей? Каково ее будущее?

Разговор показался мне странным. Единственным ребенком, чье будущее представлялось неопределенным, был Цезарион.

— Ты уже договорился о будущем Александра, — напомнила я. — Он женится на мидийской царевне и унаследует Мидию. Что касается Селены, то она выйдет замуж — уж для нее-то жених найдется. Малыш Филадельф, или Дикобраз, как ты предпочитаешь его называть, скорее всего, унаследует трон Египта как единственный Птолемей, оставшийся не у дел.

Стоя за моей спиной, Антоний положил мне руки на плечи и сказал:

— Такие смиренные мечты у матери великой империи? Ты продолжаешь удивлять меня.

— Каждый из детей получит свое царство, все они будут процветать, практиковавшиеся в роду Птолемеев на протяжении многих поколений убийства, заговоры и перевороты прекратятся, никому не придется опасаться своей родни. На какое большее достижение может рассчитывать мать? Точнее, мать из рода Птолемеев.

Он смотрел на меня с выражением удивления и глубокого одобрения, какого я никогда раньше в его глазах не видела.

— И кто-то еще смеет говорить о твоей необузданной алчности и безграничном честолюбии! — наконец воскликнул он.

— Потому что я поставила себе целью вернуть земли моих предков? Я назвала бы это стремление разумным и ограниченным — совершенно аполлоническим. Ведь мои претензии распространяются лишь на утраченные территории. Мой дом знал тяжелые времена, нам пришлось выкупать наш трон и с этой целью одалживать деньги! Восстановить прежнее царство — вот моя задача. Замечу, довольно трудная.

— Однако теперь ты добилась этого, — сказал он. — Зачастую первый успех вознаграждается дальнейшим успехом, о котором и не мечталось. Я скажу тебе так: твои мечты слишком скромны.

Я рассмеялась и отвернулась. В скромности притязаний меня еще никто никогда не упрекал!