Земля надежды

При этих словах она закусила губу.

— Джейн принесла хорошее приданое, из вас двоих получилась хорошая пара.

— Когда наступит мир и я смогу продать растения, что привез из Виргинии, мы снова вернем всю нашу коллекцию редкостей на место. И я прослежу, чтобы у Френсис было хорошее приданое, — Джон был тверд. — У меня сейчас налаживается небольшая торговля с Вест-Индскими островами, и я ожидаю, что очень скоро она начнет приносить прибыль. У Френсис очень хорошая пара. Александр — добрый, старый друг нашей семьи, она его любит. Почему она не могла выйти замуж за того, кого сама выбрала? В наше время мужчины и женщины каждый день стоят перед выбором. Ведь вся эта война велась за то, чтобы мужчины и женщины были свободны.

Госпожа Херт поправила свое темное платье.

— Уж и не знаю, что сказал бы господин Херт…

Джон улыбнулся.

— Ему бы понравился дом, да и бизнес тоже. Бочонки для артиллерийских боеприпасов в разгар войны? Даже и не заикайтесь, что ему не понравилось бы! Александр зарабатывает двенадцать фунтов в год! И это еще до того, как он получит все остальное, что причитается ему по всем привилегиям! Да он прекрасная партия для дочери человека, у которого мало что есть на продажу, причем большая часть его состояния вообще припрятана.

Эстер и Френсис обменялись тайными улыбками, повернулись и пошли в дом.

— Умно ты все сделала, — одобрительно прошептала Эстер своей падчерице.

Френсис подмигнула ей самым неподобающим для истинной леди образом.

— Я знаю, — ответила она, весьма довольная собой.

Весна 1646 года

В апреле, когда почва прогрелась, в саду проклюнулись нарциссы, начала расти трава, а на ветвях деревьев запели птицы, занятые ухаживанием и строительством гнезд, Джон в своих новых католических сапогах расхаживал по дорожкам, мощенным кирпичной крошкой, и учился заново любить свой сад. Он выделил специальный уголок для виргинских растений и наблюдал за тем, как сухие корешки давали крошечные зеленые побеги, а не подававшие никаких надежд сухие семена шли в рост в своих горшках, и их уже можно было пересаживать.

— Будут они здесь расти? — спрашивал Джонни. — Не слишком ли для них холодно?

Джон оперся на лопату и покачал головой.

— В Виргинии перепады температуры гораздо резче, чем здесь, — сказал он. — Намного холоднее зимой и жарче летом. А еще летом месяц за месяцем стоит очень высокая влажность — как компресс. Я бы сказал, что здесь они просто пышным цветом разрастутся.

— А что, по-твоему, будет лучше всего продаваться? — нетерпеливо спросил Джонни. — И что тут самое лучшее?

— Вот это.

Джон наклонился и тронул раскрывающиеся лепестки крошечного растеньица.

— Эта маленькая астра.

— Такая малюсенькая?

— Эта крошка будет большой радостью для садовников.

— А почему? На что она похожа? — продолжал задавать вопросы Джонни.

— Она вырастет высокой, почти тебе до пояса. Будет белая, как маргаритка, на фоне плотных темных листьев и деревянистого стебля. И вырастет ее много. Это что-то вроде кустовой астры, похоже на астры из Голландии. В Виргинии я как-то видел целую лесную поляну, заросшую этими астрами. Будто лес замело белым снегом. А еще я видел, как женщина вплела эти цветы в черные волосы, и я подумал, что это самый красивый маленький цветок. Как брошь, как драгоценность. Я могу назвать это растение нашим именем. Это такая маленькая красавица, которая понравилась бы твоему дедушке. И расти она будет у всех. Ему нравились такие растения. Он всегда говорил, что больше всего радости люди получают от выносливых, некапризных растений.

— А деревья? — подсказал Джонни.

— Если они вырастут, — осторожно сказал Джон. — Вот это может оказаться самым лучшим деревом из Виргинии. Это клен, виргинский клен. Из него можно получать сахар. Если весной, когда начинают двигаться соки, сделать надрез на стволе, будет идти сок. Его собирают, кипятят, и получается грубый сахар. Очень весело, когда в лесу разводят небольшой костер, кипятят сироп, а все дети слизывают пролившиеся капли и бегают вокруг с липкими мордашками…

Он замолчал. Он не мог рассказать своему мальчику о том, другом — сыне Сакаханны.

— А листья осенью краснеют, становятся сочного, великолепного алого цвета, — закончил Джон. — А это — кампсис укореняющийся, декоративная лиана. Когда я построил себе дом, я посадил одну у двери. Растет быстро, как жимолость. Думаю, сейчас уже поднялся до трубы на крыше — если не обрушил весь дом. А вот это росло у меня с другой стороны от входа — виргинская деревянистая лиана, похожа на жимолость. Но лучше всех будет тюльпановое дерево.

Джон дотронулся до саженцев, заботливо посаженных под прикрытием стены. Деревца уже выбросили блестящие, глянцевые темно-зеленые листики на кончиках веток.

— Бога молю, чтобы у нас получилось вырастить их здесь. Они бы очень украсили английские сады.

— И они будут красивее, чем наши каштаны?

Джонни назвал дерево, которое у Традескантов всегда было самой высшей мерой красоты.

— Это единственное дерево, которое я когда-либо видел, способное сравниться с каштаном твоего дедушки. Поверь мне, Джонни, это удивительно красивое дерево. Если мне удастся вырастить тюльпановое дерево и продать его садовникам в Англии, как дед вырастил конский каштан, тогда получится, что мы вдвоем очень неплохо поработали — он и я.

— А что же тогда останется делать мне? — спросил Джонни. — Он путешествовал на восток — в Россию, и на юг — к Средиземному морю. Ты уехал на запад, в Америку. А что же осталось мне?

— Ах, — с тоской вздохнул Джон. — Тебе еще так много предстоит увидеть, Джонни. Ты даже не представляешь себе, какая там огромная страна, как издалека текут реки из глубины материка, как высоко вздымаются там горы и как широко простираются луга. А за теми горами, говорили мне, снова равнины, луга, реки и снова горы. Внутри страны есть озера с пресной водой, огромные, как море. Такие обширные, что там бывают шторма, которые разгоняют волну, и она обрушивается на берега. Там еще так много можно увидеть — когда вырастешь и будешь готов отправиться в путешествие.

— А если ты снова поедешь туда, ты возьмешь меня с собой? — спросил Джонни.

Традескант замешкался только на мгновение, подумав об Аттоне, Сакаханне и всей той, другой, чужой жизни. Потом он посмотрел на смышленое, живое лицо сына и подумал, с какой гордостью он покажет его Аттону и скажет: «А вот мой сын». Джонни не был похож на дитя повхатанов, он не был мальчиком с коричневой кожей и темными глазами, много умевшим и с удивительной внутренней дисциплиной. Но он был ребенком ничуть не менее прекрасным — английским мальчиком, светловолосым, круглолицым и с солнечной улыбкой.

— Да, — просто ответил он. — Если я поеду туда снова, я возьму с собой и тебя. В следующий раз это будет наше с тобой совместное приключение.

— Мы можем уехать, когда король вернется к власти, — твердо сказал Джонни.

— Мммм…

Джон ушел от ответа.

— Но ведь ты все еще на его стороне? — напирал Джонни. — Я знаю, что большую часть войны тебя здесь не было, но ты ведь был с ним, когда он поднял свой штандарт, и ты все еще человек короля, ведь правда, папа?

Джон посмотрел на решительное лицо сына и опустил руку ему на плечо.

— Мне трудно сказать что-либо определенное, — сказал он. — Я — человек короля в том смысле, что мой отец был его садовником, и я тоже. Я не забываю, что большую часть своей жизни служил ему и вообще при дворе. Но я никогда не думал, что он безупречен. В отличие от многих других и в отличие от его желания. Я видел, как он совершал ошибки, слишком много ошибок. Я слышал слишком много чепухи из его уст, слишком много, чтобы верить в его безупречность. Я думал, что он — дурак, иногда даже злобный дурак. И я не считаю, что он стоит всего лишь ступенью ниже Бога.

— Но он все равно король, — настаивал Джонни.