Пламя возмездия

Биверли Бирн

Пламя возмездия

ПРОЛОГ

Кордова, Испания

1869 год

Тьма шевелилась и дышала, словно живое существо. Мир, в котором теперь пребывала Лила Кэррен, был лишь тьмой. Она жила в краю вечной ночи, где она могла лишь слышать, осязать, обонять, но не видеть. Звуки вползали в нее как злобные пресмыкающиеся – эта черная пелена была им нипочем, они душили, парализовали ее волю к сопротивлению. Она изнемогала под тяжестью железного ошейника, ее донимал холод мраморных полов, от которого не мог уберечь жесткий ковер. Огромная кровать резного дерева, стоявшая в двух шагах от нее – это тоже была часть пытки – прикованная к ней цепью, Лила не могла улечься на нее – не давала цепь, длина которой была подобрана специально.

Вот плач своего ребенка Лиле слышать дозволялось – этому никто не препятствовал. Ее шестимесячный сын находился в смежной комнате. На испанский манер его нарекли Мигелем, но для нее он был и оставался Майклом. Ее младенец, это милое ни в чем не повинное грудное дитя, рожденное в любви, в доверии, как ей когда-то казалось, как и она сама, стало объектом ненависти своего отца. К ребенку регулярно приходила кормилица, ухаживала за ним, меняла ему пеленки, но Майкл почти всегда оставался один, обреченный мерзнуть и плакать, а его мать должна была слушать это и мучиться, изнемогать от боли и биться в цепях от отчаянья и бессильной злобы, от сознания собственной беспомощности. А остальные делали вид, что не слышали ни ее криков, ни стонов.

Тем временем, жизнь в этом древнем, освященном веками дворце Мендоза, шла своим чередом. Сквозь тьму прорывались голоса прислуги, занимавшейся обычной работой, шаги ее супруга Хуана Луиса Мендоза, направлявшегося куда-то по каким-то, ему одному известным делам, его крики, когда ему вдруг вздумалось излить на кого-нибудь или что-нибудь свой гнев. Временами она слышала и голос Беатрис, сестры Хуана Луиса или ее мужа Франсиско. Все родственники знали о ее заточении. Но и они были пленниками Хуана Луиса и даже не помышляли о том, чтобы сбросить эти оковы – его наследники, они никем не могли быть, кроме как его рабами.

1870 год

Раз в день ей приносили еду, всегда одно и то же блюдо – какие-то тушеные овощи с кусочком мяса. Ложка ей не полагалась и, чтобы не умереть с голоду, она была вынуждена лакать из деревянной миски, стоя на четвереньках, как животное. И Лила лакала, потому что понимала, что это необходимо, она вообще делала все, если понимала, что так необходимо – в этот тринадцатый по счету месяц ее заточения Хуаном Луисом она уже приняла решение. Она должна выжить и отомстить.

Пусть ценой невероятных усилий, но все же ей удалось хоть как-то существовать и при этом не лишиться рассудка. Так продолжалось до тех пор, пока не наступил день, когда она перестала слышать голос своего ребенка, ее сына Майкла. До этого дня она пребывала в полной уверенности, что все возможные степени злости, отчаянья, страха и ненависти уже давно достигли своего пика, но теперь, когда ее стали терзать вопросы – жив ли он, где он, не убил ли его безумный отец – это было равносильно тому, что стена, отделявшая ее от ада, приоткрылась, и она теперь знала, что там происходит. Ее боль, ее ненависть перешли в совершенно иные, уже нечеловеческие, запредельные категории. Она была настолько лишена сил, что не могла ни кричать, ни плакать, лишь напрягшись, лежать на холодном полу, руками вцепившись в ненавистный ошейник.

Так проходили часы, недели, месяцы. В конце концов, она поняла – Хуан Луис победил. Она все-таки стала жертвой тотального отчаянья.

– Лила, Лила, ты слышишь меня? – голос этот был где-то далеко-далеко, даже не голос, а испуганный шепот. – Это я, Беатрис, твоя золовка. Отзовись, ради Бога, ты жива? – английский ей давался с трудом, но Лила понимала ее.

Ее звали по имени. Ее уши слышали человеческий голос, обращавшийся к ней. Впервые за долгие годы и месяцы этой агонии она слышала свое имя из уст другого человеческого существа.

– Я… я жива.

Лила ощутила боль – ее отвыкшие от речи губы треснули.

– Беатрис, где мой ребенок? Мой Майкл?

– Тсс… молчи, ничего не говори, только слушай. Я за дверьми. Мне удалось подкупить служанку, и она открыла мне дверь в коридор, я ее просила дать мне ключ от этой комнаты, где ты сейчас, но она побоялась. Хуан Луис запугал ее, он всю прислугу запугал, – голос Беатрис дрогнул. – Он даже нас запугал.

– Майкл, – шептали кровоточившие губы Лилы. – Мой Майкл…

– Я пришла к тебе, чтобы рассказать тебе о нем. С ним все хорошо, девочка моя, не беспокойся, он со мной. Франсиско и я взяли его к себе. Не могла я больше выдерживать эту жизнь во грехе, я все время молилась. А теперь я осмелилась и вот пришла. Я сказала моему безумному братцу, что если только он не отдаст мне ребенка, чтобы я ухаживала за ним, то такой скандал закачу, что даже ему он даром не пройдет. Это, чтобы так невинную душу терзать, ни за что, ни про что, мыслимое ли это дело? Да его все за аспида сочтут… Лила, ты слышишь меня? Твой маленький Мигель – с ним все хорошо, с ним все будет хорошо. Я буду за ним смотреть, пока к Хуану Луису рассудок не вернется.

Ответом было молчание.

– Лила, – снова позвала Беатрис. – Что с тобой?

Через несколько мгновений Беатрис снова услышала шепот Лилы.

– Я все понимаю, я слышу тебя.

Ее ребенок был вне опасности, он был жив, о нем заботились. Это придало ей храбрости – теперь она уже не сомневалась, что выдержит, что выживет.

1882 год

Время от времени Майкл приходил на балкон ее комнаты. Это было очень рискованное дело, и мальчик мог отважиться на это лишь когда был полностью уверен, что ни его отец, ни его шпионы не могли этого заметить. Майкл взбирался к ней на балкон по лозам дикого винограда, увивавшего стены дворца. Когда начались эти тайные визиты, Лила буквально разрывалась на части: с одной стороны она жаждала видеть сына и вместе с тем стыдилась своего положения, и эти встречи доставляли ей и радость и были для нее мукой.

Спору нет, кое-что в последние годы изменилось к лучшему – по истечении трех лет пленения ошейник и цепи были сняты. Этот жест должен был свидетельствовать о безграничном великодушии Хуана Луиса, может быть даже о ниспосланном на его голову просветлении, которое хоть частично умерило его патологическую ревность. Тем не менее, она как была, так и оставалась пленницей в этих четырех стенах. Ее волосы, когда-то пламенно-рыжие, были теперь белее снега, она исхудала, стала тенью. Тень, обитавшая в мире теней.

– Мама, мама, ты здесь? – мальчик прижался лицом к стеклу балконной двери.

Она была заперта, Майкл никак не мог подобрать к ней ключ, чтобы иметь возможность заходить к ней. Едва заслышав его голос, Лила подошла и чуть раздвинула портьеры, чтобы они могли видеть друг друга и поговорить. Конечно, все это было лишь иллюзией близости – ни мать, ни сын не могли обнять друг друга – лишь только видеть друг друга сквозь неширокую щель в портьерах и разделявшее их стекло.

– Мама, – звал ее мальчик. – Пожалуйста, отзовись, это очень важно.

Портьеры раздвинулись, и образовалась очень узкая щелочка, открывать их шире было нельзя. Это означало привлекать внимание, и было очень опасно.

– Я здесь, милый мой. Как ты?

– Хорошо, мама, все у меня в порядке.

Лила не могла насмотреться на него. Майкл был крупный мальчик, очень высокий для своих тринадцати лет. Он был рыжеволос и синеглаз, цвет его глаз был темнее материнского. Лила прижала ладони к стеклу, в тщетном желании погладить его, прикоснуться к нему. Майкл… Майкл… Дитя ее страданий, ее боли, ее сын, которого она обнимала в последний раз, когда ему было всего три месяца от роду.